Насмеявшись про спанчБоба до медовой зевоты, затихнув внезапно, как дитя, впервые за много месяцев собранный, сдержанный, слаженный — Егор уснул.

46

Под утро ему начал сниться безымянный гном, провожавший его до припаркованной у аптеки машины, в которой сидел Чиф, тогда, в первый день его чернокнижия, когда он шёл/шагал по москве в пропитанных кровью Фёдора Ивановича кедах, молодой, здоровый, красивый. Гном семенил за Егором, шествующим через пустую площадь сна куда-то неопределённо вперёд, отставал, догонял, обгонял, опять отставал и ныл, ныл:

— Дяденька, дяденька, не убивайте, я больше не буду.

— Сыну короля не пристало разговаривать с каким-то спанчБобом скверпэнтсом.[32] Тем паче, убивать его, — отвечал Егор.

— Take you me for a sponge, my lord?[33] — обижался гном.

— Именно! Пошёл прочь!

— Не убивайте, пожалейте!

— Прочь!

— Как же я пойду прочь, не уговорив, не упросив, не умолив вас, о дяденька, не убивать меня, — догонял коротышка.

— Прочь, — набирал скорость Егор, вдруг ощущая в изуродованной своей ладони летальную тяжесть десятизарядной стали.

— Не убивайте меня, пожалуйста, — бормотал режиссёр Мамаев, выползая на четвереньках из разваливающегося егорова кошмара на кованую ажурную лестницу грандиозного загородного дома. Егор проснулся и обнаружил себя преследующим Мамая и стреляющим из давно припасённого пистолета в его атлетическую спину, шёлковые в паровозиках и самокатиках трусы, в сдвинутые на затылок разодранные ужасом глаза и рот. Истребитель и истребляемый поднимались из гостиной, напоминавшей безобразно разросшийся мебельный салон с четырьмя каминами и двумя аквариумами, во второй этаж, как скоро ясно стало, в спальню. После каждого выстрела Альберт почёсывал пробитое место и, расчесав до крови, охал, похохатывал, чертыхался и просил не убивать. За ним тянулся широкий след какой-то тягучей слизи, и Егор, боясь поскользнуться, держался левой беспалой ладонью за облицованную поддельным песчаником стену.

Егор пришёл в себя окончательно и подумал: «Господи, что же я делаю! Я же не хочу делать этого, я хочу этого не делать!» Он вспомнил о своём лунатизме и о романе Набокова, спящий герой которого задушил свою спящую жену.

— Всё, как у Набокова, помните, Егор Кириллович, в «Лолите», — влезая в постель и копаясь в подушках, простынях, халатах, журналах, пижамах и одеялах, захрипел Мамаев.

— Нет, не в «Лолите», Альберт Иванович, это в другом романе у него, название запамятовал, там персонаж по имени Персон во сне… — возразил Егор.

— В «Лолите», в «Лолите», милейший мой Егор Кириллович, — настаивал режиссёр. — Там так же в спальне мистер Гумберт мистера Куильти…

— А, вы про то место, ну да, да, верно, — продолжил Егор Кириллович стрельбу по Альберту Ивановичу.

— Плакса, спаси, скажи ему, чтоб отвязался, — закричал Альберт Иванович, выкопав, наконец, из постельной мякоти тихо похрапывающую нагую красавицу.

— Отстань, Алик, и прекрати греметь среди ночи, хоть бы глушитель навинтил, гулёна, совесть имей, — не просыпаясь, ответила Плакса, отвернулась и захрапела немного громче, достаточно, впрочем, приятным образом.

«Спецэффект это был, однако. Вот же она, сука, жива же», — одобрительно подумал Егор. И выстрелил Альберту туда, где оглушительно квакало, пытаясь вырваться из беспомощного уже тела и ускакать под кровать, и забиться под плинтус, его зелёное и холодное, как лягушка, сердце. Свершилось.

В мыслях теперь не стало ни Плаксы, которую вроде бы следовало бы сейчас тоже истребить, и было, за что; ни собственных похождений на Юге, оплаченных сполна. Была досада, как у алкоголика, который завязал было, да вдруг взял да и выпил, и видит теперь, что надо пить ещё и тянет обратно в знакомую трясину. «Это был последний раз. Больше не буду. Зачем же я? Что за тряпка, а», — думал Егор.

— Альберт Иванович, вы как? — шёпотом спросил он у застреленного. Тот промолчал в ответ, то ли из-за смерти, то ли просто обидевшись и не желая разговаривать.

«Может, и жив. Надо попробовать. Может, и не поздно», — заговорил про себя Егор, взял с ночного столика телефон и набрал номер то ли скорой, то ли милиции, то ли мчс. Телефоном он владел несколько хуже, чем пистолетом, но с третьей попытки трубка отозвалась обещанием срочного выезда.

Тут досада прошла, Егору послышалась его тишина, полегчало. Он приткнулся на край постели и, посидев, как положено по нашему обычаю перед дорогой — направился к выходу. У дверей помешкал, обернулся и посмотрел на прощание на Плаксу, Альберта; на себя, сидящего на кровати. Выходя на улицу, столкнулся с двумя великанского размера врачами неотложки. Те, будто его не было, не обратили на Егора никакого внимания, вбежали сквозь него в дом и затопали по кованой ажурной лестнице.

OUTRO

Сразу за дверью начиналось, чтоб уже никогда не закончиться, беспредельное то ли поле, то ли море волнистого света. Он колыхался, как рослая сонная рожь над пропастью лунинского неба, переливался через край времени и освещал всё со всех сторон, так что нигде ие осталось тени. Прежде, чем войти в его волны, Егор потрогал их рукой — свет был тёплый, словно нагретый солнцем шёлк. Первой, кого Егор в нём встретил, была Настя. Она взяла его руку, оказавшись на полчёлки неожиданно выше папы. Он понял, что уменьшен до пятилетнего мальчика, и что сжатие его взорванной жизни обратно в целую вечность стремительно продолжается.

Бгор и Настя гуляли по всему свету, повсюду встречая детей, в которых узнавали будущих Рыжика, Ольгу, Антонину Павловну, мать Егора, его отца, Плаксу, керосинщика, Никиту Мариевну, Игоря и его отчима, Сергеича, Альберта, Сару/Яну, кагана и Ктитора, Настину маму, Музу, Савина, Залеху и всех, всех, всех.

Все были живы. Все хороши. Всё было снова. Всё — поправимо.