Это катастрофически гибнущий мир! Звезды и галактики буквально падали на меня и синели прямо на глазах. Через несколько лет… нет, теперь уже через несколько дней и часов Вселенная под напором своей тяжести рухнет, свернется в точку меньше атомного ядра и погибнет, чтобы снова возродиться в Большом Взрыве.

Привычной Вселенной уже нет… Кругом гул и рев водоворотов материи — бесчисленное множество черных дыр. Они сливались в единую сверхдыру — завывающую космическую утробу. И уже не звезды, а их беснующиеся толпы с неслыханным грохотом падали туда, гасли, исчезали… С замиранием сердца я ухнул, низринулся в черную бездну. Сознание заволокло туманом… С ужасом ждал: вот-вот оно исчезнет, погаснет навсегда.

Нет, сознание не погасло. Кругом все тот же тугой, вязкий и чудовищно раскаленный туман. Такое чувство, что я, точнее, моя не имеющая размеров мысль — внутри крохотного сгустка материи неимоверной плотности. Сгустка, который еще измерить можно. И я своей всезрячей мыслью измерил его, увидел как бы со стороны.

От Вселенной осталось раскаленное яблоко, где уже нет привычных материальных структур — электронов и протонов, ни малейших признаков элементарных частиц. Это уже не материя, а… Странная и — с точки зрения заядлых материалистов — чудовищно еретическая мысль посетила меня: материя исчезла! Она словно сгорела в адском пламени Большого Сжатия и возродилась… Чем? Как объяснить то, что со мной случилось? Расскажу, однако, по порядку.

Яблоко сжималось и свернулось в орех, потом в зернышко, потом в каплю росы и… пространство исчезло! А пространство, протяженность — неизменный атрибут материи. Вспомнилась мертвая Вселенная. Вот она-то разошлась, расширилась до бесконечности. Вспомнились и слова Деда Мороза: «Смерть Вселенной — это смерть времени и торжество пространства».

Здесь же все наоборот. Пространства нет, но зато время раскинулось бесконечностью. И я ощутил эту бесконечность в виде безбрежного и — парадокс! — не имеющего пространственных размеров океана. Океана бесконечного не в пространстве — которого уже вообще нет! — а во времени. Общий баланс пространства и времени — бесконечность. И баланс этот, эта бесконечность здесь сохранятся. Тут уж ничего не попишешь: фундаментальные законы мироздания остаются в неприкосновенности.

О, какое упоение, ни с чем не сравнимое блаженство: океан… Бесконечный океан времени! Я плыву, купаюсь в его воркующих волнах, и в уши вкрадываются шорохи листвы, песни птиц, гул городов… Да, да! Я слышу голоса и вижу образы всех цивилизаций. Материально (электронно-протонно) они, конечно, исчезли, сгинули в грохоте и пламени Большого Сжатия, но здесь, как Феникс из пепла, возникли в новом качестве. В каком? Идеальном?

«Время — космическая душа мира», — вспомнились слова того же Деда Мороза. Услышав такое кощунство, господа материалисты упали бы в обморок, а очнувшись, растерзали бы милого деда в клочья. Но что делать, если на моих глазах Вселенная пропала, пространственно свернулась в нуль и раскинулась безмерным океаном… Чего? Вот уж и не знаю, каким словом воспользоваться, чтобы угодить всем и не быть растерзанным. Из осторожности будут обходиться нейтральным термином «время».

Время здесь предстало не в обычном, так сказать, классическом виде, не в виде прямой линии от прошлого через настоящий момент в будущее. Здесь прошлое, настоящее и будущее втиснуты друг в друга и живут в Вечности нераздельно. В той самой уму непостижимой Вечности, где нет ничего непроницаемого, где все прозрачно и каждый видит себя в других, где «все во мне и я во всем», как сказал один поэт. Сквозь меня текут потоки сознания и мыслей, волны радости и печали, ликования и страха — все то, чем жил мыслящий дух, когда томился в пространстве и был закован в материю.

А я все плыву, нежусь в звучных волнах времени, взмываю на их гребни с сияющей пеной. Странной, однако, пеной — пеной видений, где вдруг возникает нечто конкретное, осязаемое. На секунду или две видел себя в образе темнокожего туземца. Я плыву в утлой лодчонке к своему острову, вижу пальмы и хижины своего племени. Но видение затуманилось, рассеялось в брызгах прибоя, утонуло уже в других волнах — волнах времени. Где и когда это было? В бесконечном прошлом или далеком будущем?

Я снова в удивительных, теплых и шумных волнах времени — и снова в кружевах пены вижу… Нет, вижу не со стороны. Я живу! Слышу гул ветра, дышу ароматами полей, босиком иду в волнующихся шелковистых травах. На холме, где густо разрослись ромашки, приостанавливаюсь, подношу к губам дудочку…

Боже мой! Это же я, тот самый парнишка-пастушок! Господи, если Ты есть, останови мгновение, верни меня в земную жизнь! Именно в эту! Но Господь Бог подарил лишь дивные звуки свирели — удаляющиеся, эхом исчезающие в неведомых далях вечности. И зеленые луговые просторы сменились синим, как июньское небо, океаном времени, где слились все жизни и разумы Вселенной, ее голоса и песни. В его волнах, в удивительных ритмах превращений исчезаю и вновь возникаю уже в иных мирах — мирах смутных, меняющих очертания, дрожащих, как перегретый воздух. И приходит сомнение: все это сон или, вернее, зыбкость зеркального отражения — отражения того, что было и что будет. Но стихия времени окунает вдруг в такую яркую жизнь, что все сомнения и мысли о зыбкости отпадают.

Да вот пример: в пенистых брызгах вынесли меня волны в реальнейший, почти физически осязаемый мир — на берег Эгейского моря… Странно, мне казалось, что я никогда не жил в архаичной Греции. Или только здесь выпало мне такое счастье? Но я все узнавал. Вдали проплыла триера, неподалеку на берегу девушки пели и славили какую-то свою любимую нимфу, по а рядом со мной на камне сидит Гераклит — мудрец древней Эллады.

— Учитель, — говорю я ему. — Я согласен — в одну реку нельзя войти дважды. Но как понять твои слова: день и ночь — одно и то же? Или вот еще: свет и тьма — одно и то же?

— Видишь блики на волне? — лукаво усмехнувшись, отзывается учитель, отзывается голосом каким-то удаляющимся, уходящим в небытие, голосом слабым и неразборчивым, как шум в морской раковине. Сам учитель, затуманившись, исчез, а голос его слился с шорохом морского прибоя и утонул в волнах, опять же в волнах времени. Ах как жаль! Было бы при случае чем поразить капитана: я жил в одно время с удивительнейшим мудрецом Вселенной.

И снова я в одиночестве качаюсь на волнах океана времени. Куда они меня несут? В какие страны и на какие берега? В радужной морской пене вижу вдруг стеклянноструйный занавес дождя, синие изломы облаков. А волны все выше, и на гребне одной из них я взлетел и очутился… на коне! На самом настоящем, всхрапывающем и рыжем, как пламя, коне. Дождь только что кончился, облака разошлись, разлетелись, как синие птицы, и на западе открылся чистый ало-розовый закат. И в груди у меня такая же алая радость: наконец-то! После долгих странствий наконец-то снова увижу Физули.

«Физули», — улыбнулся я. И за что домашние герцога де Грие, Надменного, прозвали его приемную дочь таким звучным восточным именем? За пылкий и своенравный характер, что ли? Ведь ничего восточного нет в ее северной красоте. Лоб ослепительно белый, как снег в лунном свете, мраморные, с легким румянцем щеки и синие-синие глаза. Однако прозвище привилось в замке герцога. Нравилось оно и мне. Выехал я из рощи, увидел на холме замок с чванливо высившимися башнями, и настроение у меня упало. Чванлив, заносчив и сам хозяин замка. Не зря прилипло к нему прозвище — Надменный.

Вот и он, высокий и стройный, стоит у главных ворот. К нему подводят коня, подают рог. Собрался, видимо, на охоту.

— Вон отсюда, холоп! — закричал он, увидев меня. — Слуги! Стража! Гоните его!

Откуда ни возьмись — Физули. Такая же стройная, с гордо посаженной головой. Порода!

— Отец, не холоп это, а доблестный рыцарь из знатного рода, — покраснев от гнева, возразила она. — Обедневшего рода? Ну и что? Я люблю его, и пора к этому привыкнуть.