Адмирал не снизошёл до эмигранта. Его приняли два лейтенанта и ещё несколько человек, приглашённых в качестве экспертов по взрывчатым веществам, но не имеющих ни малейшего представления о предмете обсуждения. В течение часа Ферми на ломаном английском языке растолковывал, что такое уран и чего от него можно ожидать. Офицеры и эксперты с опаской посматривали на смуглого, оживлённо жестикулирующего учёного, вопросов не задали, вежливо попросили и дальше держать в курсе работ и постарались поскорее выпроводить странного гостя за дверь.

—  Этот итальяшка сумасшедший! — с убеждением объявил один офицер.

— И мне так показалось,— подтвердил второй. Эксперты присоединились к авторитетному мнению военно-морских деятелей.

Зато когда были сброшены атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки, морское ведомство похвалилось, что оно первое «провело 17 марта 1939 года теоретическую конференцию по урановой проблеме...».

В день, когда Ферми выехал в Вашингтон с надеждой заинтересовать военных урановыми делами, группа физиков направилась в Принстон, к Бору. Среди них были три беженца из Венгрии — сам Сциллард, работавший в Принстоне Юджин Вигнер и Эдвард Теллер, специально приехавший из Вашингтона на это свидание,— и выходец из Германии Виктор Вейскопф.

Бор пригласил их в роскошный «кабинет Эйнштейна», от которого сам Эйнштейн по-прежнему отказывался, предпочитая ему небольшую каморку.

Сциллард написал на доске последние данные по высвобождению вторичных нейтронов при делении урана.

—   Нейтронов вылетает по крайней мере два, но, возможно, и больше. Итак, ядерная бомба теоретически мыслима. А если она окажется в руках у Гитлера, человечеству придётся плохо.

—   Цепная реакция не может начаться, пока уран-235 не отделён от урана-238,— возразил Бор.— Практически это невозможно. Ещё никто не добыл и миллиграмма чистого урана-235. Изотопы урана надо разделять по атому. Нет правительства, которое позволило бы себе такие сумасшедшие расходы. Положение не так грозно, как вы рисуете, Лео.

Сциллард настаивал на своём. Кто поручится, что завтра не откроют дешёвый способ разделения изотопов урана? И кто гарантирует, что правительства не пойдут на любые затраты, чтобы овладеть сверхоружием? Если Гитлер поверит в атомную бомбу, он половину промышленности Германии мобилизует на её создание. Он не знает о ней, в этом пока спасение. Но завтра он может узнать. И тогда горе побеждённым!

Мрачная речь Сцилларда подействовала на Бора. Он хмуро спросил:

—   Чего вы хотите, Лео?

Сциллард хотел, чтобы все физики дружно заставили американские власти выделить значительные ассигнования на исследования урана и чтобы на публикации была введена добровольная цензура.

Гитлер рано или поздно узнает о цепной реакции — пусть он узнает позже, когда уже не сумеет догнать нас.

—   Не надо заблуждаться: сегодня мы отстаём, а не идём впереди! — безрадостно закончил Сциллард.— Жолио знает больше нашего, в Ленинграде первыми в Европе пустили циклотрон, там, очевидно, тоже вдумчиво проверяют сообщения Гана, не теряют времени даром и англичане... Любая публикация в этих научных центрах пойдёт на пользу Гитлеру. Создалась драматическая ситуация, когда стремление к приоритету, естественное желание прославить свой народ могут стать пагубными для человечества.— Сциллард широким жестом обвёл сидевших перед Бором физиков.— Нильс! Здесь сыны многих народов — американцы, датчане, немцы, венгры, австрийцы... Французы и русские, англичане и итальянцы в равной мере с нами, собравшимися у вас, трудятся над одной общечеловеческой проблемой — освобождением атомной энергии. И я предлагаю во имя общего дела народов поступиться личными интересами. Ваше мнение может оказаться решающим. К голосу Нильса Бора прислушиваются и учёные, и правительства.

Бор размышлял, прохаживаясь по кабинету и посасывая трубку. Против нажима на американское правительство он возражений не имел. Но как предотвратить войну лабораторий? Разве можно отменить законы физики? И разве любой учёный не способен самостоятельно прийти к тому же, к чему пришёл его коллега в соседней стране? Сциллард прав: обмен мнениями помогает исследованиям. Но если хоть один физик не согласится на самозапрет открыто высказываться, начинанию Сцилларда суждена неудача. И тогда Гитлеру бесконечно облегчается задача подобраться к опасным тайнам атомного ядра.

—  Я согласен на самоцензуру, если она станет всеобщей,— сказал  Бор.— Копенгагенский институт не будет опубликовывать работы по делению ядра урана, если другие научные центры прекратят свои публикации. Договоритесь об этом с Жолио.

Бор после ухода гостей долго стоял у окна. За стеклом простиралась заснеженная земля. Подходило к концу трёхмесячное пребывание вне Дании, пора возвращаться домой. Что ждёт его в охваченной смятением и страхом Европе? Что будет завтра с Данией? Безумец, завладевший властью в Берлине, готовится ввергнуть все страны в пламя пожара. Не лучше ли остаться здесь на время смуты, перевести сюда семью и лучших учеников? Ему обеспечат хорошие условия, он будет спокойно трудиться на благо всего человечества. Разве не бежали сюда Эйнштейн и Ферми, Сциллард и Теллер, Вигнер и Вейскопф, Бете и Франк, и много, много других? Он и здесь будет среди друзей, среди учеников, среди верных помощников....

— Надо возвращаться! — пробормотал Бор и выбил пепел из трубки.— Надо скорей возвращаться в Копенгаген!

Часть вторая

Не ради славы – ради жизни на Земле...

Глава первая

Ночь опускается на западную Европу

1. В гонке  экспериментов лидирует Фредерик Жолио

Фредерик возбуждался горячо и быстро, уравновешенность не являлась чертой его характера. Но таким взволнованным Ирен давно его не видела. Она с сомнением взяла протянутый им номер «Натурвиссеншафтен», пришедший в Париж 16 января 1939 года.

— Ты думаешь, это важно? Ган раньше пытался переубедить нас с Полем в приватных письмах, сейчас проделывает это публично... Мне надоели его попытки перевоспитать нас в экспериментаторов немецкого толка!

—   Прочти,— настаивал Фредерик.— Это важно, это дьявольски важно! Это чёрт знает, куда ведёт нас!.. Если это верно!..

Она углубилась в короткую заметку, подписанную Ганом и Штрассманом. И ей вскоре передалось волнение мужа. Она молча перевела взгляд со статьи на Фредерика.

—   Да, Ирен,— сказал Фредерик торжественно,— Ган подтверждает твои опыты. Он честно расписывается в том, что права была ты, а не он с Мейтнер. Вот он, час твоего торжества! Радуйся, Ирен!

Она не радовалась. Совсем другие, сложные чувства заполонили её: одновременно облегчение и разочарование, удовлетворённость и сожаление, почти грусть. Итак, Ган ошибался, он извиняется перед парижскими коллегами. Да, но как извиняется! Он считал их фантазёрами, отчаянными смельчаками, а они были скорее трусами, так вытекает из его статьи. Не их осторожное «лантаноподобное вещество», а самый настоящий лантан, самый настоящий барий — вот что обнаружили в Берлине! Когда-то Фредерик и она наблюдали нейтроны, но не осмелились их открыть. Сейчас они не осмелились открыть распад урана, это за них сделал Ган со Штрассманом.

—  Я понимаю тебя, Ирен,— сказал Фредерик.— Вы с Савичем подарили Гану открытие, которое могли совершить сами. Но что теперь поделаешь? Будем смотреть вперёд, а не назад.

—   Что ты собираешься делать, Фред?

—  Я хочу сам убедиться в распаде урана. Я хочу поставить такой эксперимент быстро, точно, неопровержимо.

Она нашла в себе силу улыбнуться. Теперь Фред снова наденет белый халат, дни и ночи будет проводить у лабораторных столов — так давно уже этого не было! С тех пор как его назначили профессором Коллеж де Франс и директором лаборатории ядерного синтеза в Иври, всё его время занимали чтения лекций, административные дела, монтаж циклотрона, пока единственного во Франции. К тому же Фред, недавно вступив в социалистическую партию, быстро стал в ней видной фигурой — не было антифашистского митинга, где бы он не выступал. Временами казалось, что он навсегда забросил лабораторию, хотя сам он и уверял в противном.