Но нужен был радий, а денег на его покупку не было. Сциллард всюду имел знакомых, даже в Соединённых Штатах. Он одолжил у одного из них две тысячи долларов и достал небольшое количество радия, который смешал с порошкообразным бериллием, — источник нейтронов был готов. Ещё несколько дней ушло на подготовку эксперимента, отличавшегося от прежних тем, что сейчас изучались не осколки распадающегося ядра, а то, выделяются ли при этом новые нейтроны.
Сциллард и его ассистент канадец Уолтер Цинн уселись за стол. Сциллард повернул выключатель. На экране осциллографа появились зеленоватые всплески. Каждая означала, что в процессе деления урана излучаются нейтроны. Всплески умножались. Ядра урана выбрасывали нейтронов больше, чем поглощали их. Цепная реакция была возможна.
Некоторое время оба физика молча следили за картиной атомных катастроф, развернувшейся на экране.
— Уолтер, вы знаете, что это такое? — прервал молчание Сциллард.
— Конечно, знаю. Освобождение атомной энергии в больших масштабах не за горами,— невозмутимо ответил спокойный канадец.
— Нет, это значит, что мир ждёт беда! — Сциллард повторил с волнением: — Мир ждёт беда, Уолтер. Мы всё-таки столкнулись с ящиком Пандоры, которым меня когда-то попрекнул Резерфорд, и, кажется, в ослеплении своём приподнимаем крышку ящика!
— Я не уверен, что знаю, чем ящики Пандоры конструктивно отличаются от других,— возразил канадец.— Мне эта фирма неизвестна.
— Я забыл, что живу в Америке, где классическое образование не в почёте! Так вот слушайте, Уолтер. В мифическом Золотом веке девушке Пандоре в отместку за грехопадение Прометея, подарившего людям огонь, боги ловко подсунули волшебный сундук, куда упрятали все бедствия и болезни человечества. Сундук был, конечно, закрыт. Но Пандора была такой же любопытной, как любая другая девушка... И кончился Золотой век! Правда, на дне ящика осталась Надежда...
— Теперь я понимаю, почему французы при любой напасти твердят: «Ищите женщину...» Итак, наш нейтронный источник — ключ, открывающий зловещий сундук? У вас пламенное воображение, Лео!
— У меня ясное понимание, Уолтер,— с грустью возразил Сциллард.— Между прочим, чтоб уж закончить сравнение. «Пандора» означает: «всем одарённая». Имя её свидетельствует, что от неё можно ожидать и добра и зла...
Ферми возликовал, когда узнал об удаче опыта Сцилларда и Цинна. Цепная урановая реакция из смелого, но далёкого прогноза становилась темой практической работы. Ферми не сомневался, что циклотрон Колумбийского университета, которым он до сих пор мог пользоваться лишь эпизодически, теперь поступит в полное его распоряжение. Разве цепную реакцию в уране вызывают не медленные нейтроны, открытые им в Риме? И кто, собственно, первый высказал замечательную идею, что вторичных нейтронов, исторгаемых ядрами урана, будет наверняка больше, чем первичных, раскалывающих это ядро?
Ферми отправился к Джорджу Пеграму, декану физического факультета. Пеграм был физик средний, но зато глубоко уверенный в гениальности Ферми. И он без труда разобрался, какую славу приобретёт Колумбийский университет в Нью-Йорке, если Ферми удастся довести до удачного финала грандиозный замысел высвобождения внутриурановой энергии. Все остальные работы на циклотроне были признаны менее важными. Герберт Андерсон, главный оператор ускорителя, поступил в безраздельное распоряжение Ферми.
А Сцилларда раздирали противоположные чувства. В нём торжествовал учёный, совершивший важное открытие, и тревожился мыслитель, остро чувствующий свою ответственность за судьбы мира. Он доказал, что искусственно созданный распад урана может автоматически нарастать, но разве немецкие учёные не способны тоже дойти до этого? Разве они не могут опередить своих зарубежных коллег? Или открытие деления урана совершено не в Германии?
А когда ему возражали, что в Германии не осталось настоящих учёных, тысячи их бежали из нацистского коричневого ада, Сциллард сердился. Да, тысячи бежали, он сам один из беглецов, но не все бежали. Разве не в Германии Лауэ и Боте, Ган и Хартек, один из любимейших учеников Резерфорда? И разве не остался там Вернер Гейзенберг? И вы поручитесь, что они не занимаются такими же подсчётами вторичных нейтронов, как Сциллард и Цинн? Или вы серьёзно думаете, что ещё молодому, энергичному, знаменитому Гейзенбергу, полному творческих силы Гейзенбергу не по зубам работы, которые так легко выполняются отнюдь не знаменитым, куда менее даровитым Сцил-лардом?
— Ферми восторженно говорит о новых источниках энергии, Ланжевен предсказывает близкое освобождение атомного Прометея, всё той же энергии,— с мрачной настойчивостью доказывал Сциллард.— Но учёные, оставшиеся служить фашизму, сконцентрируют свои усилия на создании оружия ещё неслыханной силы. А если они и вправду отстают от нас, то не подсказываем ли мы сами им дорогу криками в печати и по радио о своих успехах? Не вооружаем ли сами беспощадного врага?
— Они не отстают,— уверенно поддерживал Сцилларда другой венгерский эмигрант, Эдвард Теллер.— Я уж не говорю о Гейзенберге, но такой учёный, как Пауль Хартек, даст нам всем десять очков форы. И к списку выдающихся физиков я бы добавил ещё и Карла-Фридриха фон Вейцзеккера, сына заместителя Риббентропа Вейцзеккера. Я с ним несколько лет прожил под одной крышей в Гёттингене. Карл тогда ещё не был коричневым, но если он сегодня и перекрасился в модный немецкий цвет, то светлая его голова осталась такой же светлой!
— Близится время тяжких испытаний! — всё снова и снова, всюду, при каждом удобном случае твердил Сциллард. — Учёным, если они друзья, а не враги людей, нужно обезопасить человечество от грозных результатов своих работ. Как бы я хотел, чтобы наш опыт с образованием вторичных нейтронов не удался! Но опыт, к сожалению, удался!
И ещё больше, чем немцы, тревожили Сцилларда французские физики.
Первые же их публикации по урану показали, что столица ядерной физики, некоторое время обретавшаяся в Риме, вновь переместилась в Париж.
Сами по себе эксперименты французов не пугали Сцилларда. Он с радостью приветствовал бы любые их достижения. Но, верные принципу Марии Кюри публиковать все открытия, они не могли не снабжать потенциальных врагов ценнейшей информацией.
И ещё 2 февраля 1939 года, до того, как он определил испускание нейтронов при делении урана, Сциллард написал Жолио:
Когда к нам сюда две недели назад пришла статья Гана, некоторые из нас сразу же заинтересовались вопросом: высвобождаются ли нейтроны при распаде урана? Если выделяется больше одного нейтрона, то становится возможной цепная реакция. При определённых обстоятельствах это может привести к созданию атомной бомбы, чрезвычайно опасной для человечества.
И он кончил своё письмо полной страха фразой:
Мы надеемся, что эмиссии нейтронов не будет вовсе либо она будет малосущественной, и поэтому не придётся беспокоиться.
Мало в истории науки случаев, когда бы учёный страстно желал неудачи собственному эксперименту, открывающему, как сам он не сомневался, гигантские перспективы развития.
И если до определения эмиссии вторичных нейтронов предупреждения Сцилларда могли пропускать мимо ушей как преждевременные, то теперь даже американским физикам передалась тревога эмигрантов. Сциллард настаивал на полном прекращении публикаций. Ферми не верил в действенность самоцензуры, если на неё не согласятся все учёные без исключения. Зато он соглашался, что пора информировать военные власти о возможностях, какие таятся в ядерном распаде.
Грозные события в Европе увеличили силу аргументов Сцилларда. Гитлер в марте 1939 года окончательно расчленил Чехословакию. Группа эмигрантов-учёных решила действовать.
Ферми 16 марта выехал в Вашингтон с рекомендательным письмом Пеграма к адмиралу Куперу. В письме говорилось, что опыты в Колумбийском университете показали реальность «использования урана в качестве взрывчатого вещества, превосходящего по мощности в миллионы раз любое известное взрывчатое вещество». Пеграм просил выслушать Ферми с максимальным вниманием, ибо «в ядерной физике нет человека более компетентного, чем Энрико Ферми».