Глава двадцатая ДЕНЬ ПРОКОЛОВ

С самого утра позвонил Прыгунов и давай стружку снимать — почему комбинат не послал должного количества на сельхозработы? Почему жалоба от работниц швейного цеха, двенадцать подписей? Лето пришло, многие в отпуске, сейчас некому свой план выполнять, а тут еще в колхоз требуют. Гриша Голубь поехал в Чехословакию по турпутевке, потребовал тысячу, пришлось выдать ему на карманные расходы.

В одиннадцать, после планерки, вошел в кабинет незнакомый товарищ с опухшим лицом и сказал довольно-таки знакомым голосом:

— Здравствуйте, Роман Захарович.

Кажется, голос Шевчика, но вид у человека такой, что у Шибаева в ушах звон. Если бы не куртка его мятая-перемятая, жеваная-пережеваная, единственная на весь Каратас, ни за что не узнать бы Шевчика — опухшее, словно через соломинку надутое лицо в тонких белых струпьях, еле заметные щелки глаз и в оплыве щек зияют ноздри. Он сел почти у двери на самый дальний стул, положил руку на колени, — с перетяжками в запястьях, такие же опухшие, как и лицо, и тоже красные, будто растертые, с белесым кружевом.

— Когда приехал? — спросил Шибаев, не глядя на него.

— Вчера…

Ясно, там что-то произошло, можно и не расспрашивать, Шибаев чует — нечто бьет и по нему самому.

— Заболел?

— Фортуна отвернулась, — сипло пояснил Шевчик, пытаясь сглотнуть слюну и при этом слегка дергая головой, будто подавился. Он натужно откашлялся, выговорил: — Одна просьба к вам, прошу мне поверить.

— Ну? — произнес Шибаев без строгости, привыкая к его страшному виду, не морда, прости господи, скорее задница. — Что у тебя с лицом?

— Аллергия, экзема, вы же знаете, у меня чуть что… Никакое лекарство не помогает, на нервной почве. Главное, чтобы вы мне поверили, если не верите, не буду рассказывать.

— Верю, — терпеливо сказал Шибаев, — выкладывай. Шевчик пересел ближе — сообщение будет секретное.

— В общем так… — Шевчика била дрожь, будто он вылез из воды и сидит раздетым. — Забрали деньги, всю выручку.

— Там, в Кутаиси?

.— В Тбилиси. Лису я реализовал удачно, поехали за монетами в Гори, взяли девяносто две штуки, больше не было, поехали в Тбилиси и попались. И деньги, и монеты.

— Милиция?

— Милиция.

— А может быть, шайка, свои люди? Кладошвили где?

— Мы вместе приехали. Я уверен, милиция.

— По каким признакам? — Шибаев мог орать и требовать, предваряя беду, когда промашка еще не случилась, предупреждал, озадачивал. Но когда уже все провалено, кричать бесполезно, он не позволял себе пустого бабьего визга.

— Я сужу по мандражу, — в рифму сказал Шевчик. — Одно ощущение, когда тебя жулики стопорят, совсем другое, когда милиция. Вы понимаете?

— Нет. Опиши картину. — Шибаев спокоен, деловар тем и силен, что хладнокровен, когда надо, и горяч в самый раз. Надо и закипать вовремя и остывать.

— Подъехали на машине, выскочили сразу четверо, и не по-блатному, вразвалочку, а очень быстро, тренированно. Сразу наручники, и с ходу в город, в милицию.

— Сняли допрос, составили протокол, кто вы, откуда?

— Нет, отпустили, не доезжая управления. Шибаев подвел черту:

— Банда, и не спорь. Иди лечись. Плакали сорок тысяч.

— Слишком уж культурно, — растерянно настаивал Шевчик. — Профессионально. Нет, я особым чутьем чую, милиция.

Ему хотелось чуточку везения для устойчивости. Ведь если банда, так ничего хорошего, а если милиция прихватила и отпустила, то везение явное — и комбинат ни при чём, и семья его в покое. Есть везение, и впредь будет.

— Бывают такие дела, Алесь, когда банду от милиции не отличишь даже по отпечаткам пальцев, — усмехнулся Шибаев.

— Один вопрос, — сказал Шевчик. — Отработать, есть ли такая возможность? Мне нужно успокоение.

Как действовать с такими людьми? С одной стороны, проворонил, а с другой — ни жив ни мертв. Нельзя человека доводить до отчаяния, сейчас он готов руки на себя наложить. Надо его вылечить для дальнейшего пользования.

— Может, тебе в больницу лечь?

— Нет, дома лучше. У меня так было раньше, правда, в легкой форме. А тут сильное потрясение, все-таки сумма…

— Иди, лечись. Поедешь в Чимкент за каракулем, большая партия. Поправляйся. Ехать надо, чем быстрее, тем лучше.

Другой бы сбежал, все-таки сорок тысяч, но Шевчик честный. Жену с ребенком не бросил. Да ко всему знает, шеф его под землей найдет, явился, не запылился.

— Я отработаю, Роман Захарович! — истово, почти шепотом заверил Шевчик.

— Куда денешься, — успокоил его Шибаев. — Ты еще молодой, смотри веселее, а то рожа на что похожа? Жене только не признавайся, не надо ее тревожить.

Шевчик заплакал, зарыдал, сморкаясь, кашляя, и Шибаев не знал, что делать, вышел из кабинета, секретарша еще в Москве, он сам крикнул Колю — отвези товарища в больницу.

И пожаловаться некому, подумал Шибаев, ни богу, ни черту, ни прокурору, ни МВД. Кто они такие — Шевчик, Кладошвили, даже сам Шибаев? Можно, конечно, пожаловаться Грише Голубю, одному ему, и попросить, чтобы он свою охрану распространил на все союзные республики, чтобы разработали они хоть какой-то мало-мальски сдерживающий кодекс чести. Никакой совести у людей! И рассмеялся вслух — ха, ха, ха! — нашел о чем говорить.

Едва успел Коля отвезти Шевчика, как тут же появилось еще одно лицо, которое Шибаев едва узнал — Соня Костаниди, собственной персоной, но какова с виду! Если Шевчика обокрали, то Соню наоборот, наградили, обогатили, и, если у Шевчика морда, то у Сони личико. Она стала еще симпатичнее, миловиднее, женственнее, Шибаева сразу обозлила ее перемена, мгновенно представил, что Ирма тоже там, в Москве, превратилась в моднячую стервозу. Яростно уставился на Соню, ища в ней приметы разгула, совместного с Ирмой, разумеется, с Мельником. Зачем послал, дурак, девчонку, как приманку для кобелей? Она еще слова ему не сказала, как он сразу усек перемену в ней. Уезжала девочка, чистая школьница, а вернулась… Он ей выложит все, что понял, но сначала пусть доложит о результатах.

— Ну как съездила, Соня? — спросил он вполне приветливо.

— Ой, замечательно, Роман Захарович, спасибо за командировку. Я все выполнила, как вы сказали.

Он посмотрел на часы.

— Сейчас мне некогда, поговорим вечером.

— Мне остаться после работы?

— Нет, позвонишь вот по этому телефону. Я тебе скажу, куда приехать. — И он ей назвал телефон сорок третьей квартиры. — В девять вечера я тебя буду ждать, звони. А сейчас приступай, мы без тебя скучали. — Он даже улыбнулся, оскалился.

Есть ему, о чем поговорить, есть. Надо выспросить все детали, которые Соня по молодости может неправильно оценить. Надо снять ревность, она трясет его, нервы натянуты, а расслабиться не дают, дела идут сплошняком. Едва Соня вышла, как на ее место влетел директор пивзавода, задержали в Джезказгане фургон с левым пивом — помоги-и! Пивзавод оставлен на ревизию, пропадаем, а для пива самый сезон, самая жара! Вот так вот и живем, то плачем, то платим. Пообещал, проводил директора пивзавода, Каролина принесла заявление на отпуск, приспичило ей в Сочи ехать, а в цехе пошива бардак, недостача и долги, Прыгунов как раз из-за её девок отчитывал Шибаева. Но у нее путевка, подали ей на блюдечке из шахтоуправления, будет телеса свои купать в Черном море. Он вообще бы ее выгнал, охамела, но она не хочет уходить, мало того, еще и начинает грозить, чуть что, — всех пересажаю. Бывают такие кадры. Шевчик готов сбежать, так он нужен, работник толковый. А Каролину не выгонишь. Да и Васю Махнарылова попробуй сейчас из начальника перевести в какие-нибудь рядовые.

После Королины явилась Зябрева собственной персоной, напомнила — он приглашал ее отобрать шкурки для жены нашего общего друга. Шибаев руки расставил — пожалуйста, будем рады. Позвал завскладом, пошли туда вместе с Зябревой, и она стала отбирать каракуль, причем умеючи — смотрела на маркировку, потом мяла, теребила, подносила к свету, да и так видно было, шкурки отменные, по двадцать восемь, по тридцать рублей.