Ехали они вдвоем по Москве, Мельник что-то говорил, а Соня думала о словах Ирины Григорьевны «С твоими данными…» Они у Сони не только внешние, но еще и внутренние, духовный мир. Она, к примеру, может исполнить на фоно Листа, она не пропустила ни одной премьеры в театре Станиславского, у нее всегда билеты на любой концерт и на книжной полке девятнадцать альбомов мастеров живописи, каждый альбом стоит семьдесят рублей. Ни о чем этом Ирина Григорьевна не знает, однако же сделала вывод — «с твоими данными». Может, Соня не будет дурой и попросит Михаила Ефимовича взять ее к себе секретаршей и сделать ей прописку. Нет ничего невозможного, тем более, машинистки очень дефицитная специальность, их принимают в Москве так же, как санитаров в психбольницу…

Михаил Ефимович хотел высадить ее возле дома, ключи у нее в сумочке, но она сказала — ничего не выйдет, ей страшно одной в лифте ехать. Они вместе поднялись.

— Ну что, Сонечка, поужинаем?

— Так ведь только что ужинали! — весело сказала она.

— Хотя бы чашечку кофе, не возражаешь?

— Нет, конечно. — Она очень приветлива с ним. — Даже наоборот, мне одной будет скучно.

— Конфеты любишь?

— Обожаю, только шоколадные.

Он достал из бара, подал ей коробку шикарную, но этим не ограничился, другую достал еще красивее, глянцевитую, с выпуклыми розами, потом третью, огромную, с подушку величиной, тяжеленную, Соня взяла ее за край, коробка изогнулась под тяжестью содержимого и на пол посыпались деньги, затем игральные карты вразброс, причем новенькие, и те, и другие.

— Ай! — воскликнула Соня притворно. Она могла удивиться и даже испугаться молча, но сейчас подумала, что молча нельзя, надо дать знак. А он в это время как раз отвернулся, что-то там доставал в широком и глубоком зеркальном своем баре. Она издала возглас изумления, восторга, испуга, сложную такую колоратуру в эфир пустила. А то он положит все это обратно, сделает вид, будто там ничего не было — дудки, Соня все видит.

— На-а-до же, а я голову ломаю, куда задевал карты? Как я их в мусоропровод не сунул? Или еще картину представь, Сонечка, — приехал бы я на работу Восьмого марта, секретарше подал бы коробку конфет, а там… Сколько у нас там? Давай посчитаем, рублей сто наберется?

Деньги валялись на ковре, Соня накренила еще коробку и выпали еще купюры.

— Что вы, здесь, наверно, тысяча. И не одна.

Соня была удивлена, смущена, но не так, чтобы очень, она знала про доходы Мельника в прошлом — откуда знала? Да из той самой анонимки, которую ей вручил Василий Иванович и которая до сих пор лежит у Сони в столе в самом нижнем ящике.

— А вы со мной могли бы сыграть, Михаил Ефимович?

— С большой радостью, Сонечка, только давай сначала кофейку по чашечке, взбодримся, голова будет лучше работать.

Она выпила кофе, захлебываясь, очень ей хотелось играть, а в какую игру, если нас только двое?

— Можно в кинга, но если ты раньше не играла…

— Давайте что-нибудь попроще, — нетерпеливо попросила она, зная, что сейчас непременно выиграет из этого вороха розовеньких, ее любимых купюр.

— Тогда сядем с тобой за традиционное воровское очко. Валет два очка, дама три, король четыре, а туз одиннадцать.

— В очко я умею, мы в школе играли на сельхозработах.

— По сколько ставим?

— По сто рублей!

Соня вышла в прихожую, вытащила из-под лифчика свою заначку, отсчитала две по пятьдесят и быстренько вернулась. Полусотни хилого болотного цвета, а Михаил Ефимович выложил розовенькие, аккуратную такую будто спиленную по краям стопочку, десять гибких пластиночек, лизнуть хочется.

— Кто будет банкометом?

— Я, конечно, — сказала Соня и выдала ему две карты.

— Свои.

Она взяла две — десятка и девятка, хватит, девятнадцать очков. А у него оказалось две девятки. Ну что же, прекрасно, она сунула свои зеленые обратно — куда? Да за лифчик.

— Извините!.. Он рассмеялся:

— А можно я туда еще добавлю?

Она закрылась обеими руками, как перед прыжком в воду — что вы! Выиграла еще двести, уже стало четыреста. Потом предложила поставить по четыреста, лицо ее горело. Он отсчитал, теперь у них восемьсот в банке, надо же! Подал ей две карты, всего лишь король и дама, семь очков, еще десятка — семнадцать. Рискнуть?

— Ваши.

Он показал два туза и смахнул сразу восемьсот рублей. А у нее слезы так и хлынули. Вскочила, побежала, умылась, глянула на себя в зеркало — гос-поди, какие глаза отчаянные! Вернулась и объявила:

— Ой, нет, я так не играю! Давайте во что-нибудь другое.

— Ух, жарко, можно я куртку сниму? — Снял. У него малиновые подтяжки, широкие такие, фирма, со сверкающими застежками, видна волосатая грудь. — А тебе не жарко? Зачем красивая девушка скрывает свои лучшие качества?

— Как это? Я не скрываю.

— Влезла в брюки, прячешь свою природу, такие ноги.

— Ну, это ваше поколение — на ноги, на талию, а наше — только на фирму. Фигура сейчас ничего не значит.

— Всегда значила, Сонечка, и будет значить. Для мужчин.

— Ответьте мне на вопрос, кто будет иметь успех на дискотеке — фигура экстракласс с ног до головы, или без всякой фигуры, зато с ног до головы в фирме? Все будут пялиться только на фирму, тут и спору нет.

— Я придумал игру, Сонечка, — за каждую пуговицу по десятке.

— Как это?

— Ты расстегиваешь пуговицу, получаешь десятку, расстегиваешь другую, еще десятку.

А где у нее пуговицы? Нет у нее пуговиц, тут молния, там крючок, жалко, что лето, вот зимой поиграть бы в такую игру. А он вытащил новую пачку в банковской упаковке, опять ее любимые десятки, и сказал, что это у него пенсия за два месяца.

— Сколько же вы получаете? — изумилась Соня.

— Пятьсот семнадцать рублей сорок копеек ежемесячно.

— Ну что вы мне такие сказки рассказываете, Михаил Ефимович!

— Это действительно сказка, Сонечка. Представь себе, не такси разбилось, не трамвай столкнулся — самолет грохнулся!

— Ужас какой. И все погибли!

— А я остался и взят на содержание гражданской авиации, что тут удивительного? Единственный в своем роде пенсионер, чем я хуже других, каких-то там персональных? — Он разорвал на пачке бумажную крестовину.

— А можно я ее подержу? Я тысячу рублей еще руками не трогала. — Лицо у нее горело, но если бы только лицо, у нее соски просто пылали, хотелось почесать ужасно.

Взяла пачку, чуть согнула, выпустила по одной из-под ногтя, они упруго щелкали, номера шли один за другим, вздохнула и возвратила.

— Начали?

Как жаль, что у нее мало шансов. Она расстегнула верхнюю пуговицу своего батника, и он положил на черный полированный столик розовень-кую — красиво-то как. Она расстегнула еще пуговичку, он еще положил… Всего пять пуговичек спереди, еще две на рукавах — не густо.

— А на джинсах у меня молния!

— Платим аккордно. — И он выложил три десятки.

— Неправильно! Молния заменяет десять пуговиц.

Он добавил еще семь. Сколько теперь? Мало, не набралось даже двухсот, а она осталась уже в трусиках без единой пуговицы, и на бюстгальтере всего два крючка.

— А теперь ставка удваивается.

Сзади на лифчике у нее два крючка — раз! — и он положил две десятки! — Раз! — и еще две десятки. Она уже все сняла — почти все, что делать?

Надо иметь голову на плечах.

— А теперь вы раздевайтесь! — Соски ее горели, спасу нет, она почесала ноготками, пусть он отвернется. — И за свою молнию тоже аккордно!

Он отдал ей всю пачку с маленькой просьбой — не выключать свет. Он втемную не играет, он платит только за то, что видит, за красоту.

— А что важнее, красота или деньги?

Разумеется, красота, а по мнению Сони, деньги, уж извините за откровенность, но спорить не будем.

Домой он, конечно, не поехал, Утром у нее все болело, а он вообще не мог встать. Она давала ему сначала таблетки от давления, а потом вызывала скорую, чтобы сделали укол. Кое-как Михаил Ефимович оклемался, выпил стопочку коньяка, ожил. Мало того, до прихода Ирины Григорьевны они сумели сыграть еще одну партию.