— Так вот, я бы не хотел, чтоб «Росинант» когда-нибудь упрекнул меня, как кардинал Уолси упрекнул своего монарха:

Вы видите эту вмятину на капоте «Росинанта», Санчо? Ей больше семи лет, и получил ее «Росинант» по моей вине. Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa [моя вина, моя вина, больше всего — моя вина (лат.)].

Они самым коротким путем выехали из Леона, но дорога пошла в гору, и «Росинант» стал выказывать признаки усталости. Перед ними вставали горы, окружающие Леон, — серые, скалистые, островерхие. Мэр сказал:

— Вы говорили, вам хочется тишины. Настало время выбирать между тишиной Бургоса и тишиной Осеры.

— С Бургосом связаны малоприятные воспоминания.

— Браво, монсеньор, а я-то подумал, что память о том, где находилась штаб-квартира генералиссимуса, как раз и может вас привлечь.

— Я предпочитаю мирную тишину тишине, наступающей после успеха, — эта тишина похожа на вечную тишину смерти. И притом, не очень хорошей смерти. А вы, Санчо, — мысль о монастыре не отталкивает вас?

— А почему она должна меня отталкивать? Они могут защитить нас от худшего зла, как писал Маркс. К тому же монастырь имеет для нас то же преимущество, что и публичный дом. Если мы, конечно, не застрянем там. Никаких карточек постояльцев заполнять там не надо.

— В таком случае, поехали в Осеру, Санчо, к траппистам.

— По крайней мере у нас там будет хорошее галисийское вино. А то наше ламанчское скоро кончится.

Они устроили пикник только с вином, ибо сыр исчез вместе с грабителем, а колбасу они прикончили раньше. Они находились на высоте почти тысячи метров, под ними расстилалась голая равнина, и в воздухе веял свежий ветерок. Они быстро распили бутылку вина, и Санчо открыл другую.

— А это разумно? — спросил отец Кихот.

— Абсолютно разумных поступков не бывает, — сказал Санчо. — Все зависит от ситуации. Степень разумности меняется и в каждом отдельном случае. В нашей ситуации, когда нет еды, я считаю разумным выпить еще полбутылки. А вы наверняка сочтете это безумием. В таком случае в определенный момент мне придется решать, как разумнее поступить с вашей половиной бутылки.

— Этот момент едва ли наступит, — сказал отец Кихот. — Разум подсказывает мне, что я должен помешать вам выпить больше положенного. — И он налил себе стакан вина. — Вот только я не понимаю, — добавил он, — почему отсутствие еды может повлиять на разумность нашего выбора.

— А все ясно, — сказал Санчо. — В вине есть сахар, а сахар — чрезвычайно ценная пища.

— В таком случае, если у нас будет достаточно вина, мы не умрем с голода.

— Совершенно верно, но в любом логическом доводе — даже в доводах вашего апостола Фомы — можно найти просчет. Если мы заменим еду вином, то не сможем сдвинуться с места, и тогда со временем у нас кончится и вино.

— Почему же мы не сможем сдвинуться с места?

— Да потому, что ни один из нас не способен будет вести машину.

— В общем-то верно. Логические рассуждения часто ведут к абсурду. В Ламанче есть любимая в народе святая, которую изнасиловал мавр у нее на кухне; он при этом был безоружен, а у нее в руке был кухонный нож.

— Ну, так она, наверное, хотела, чтоб ее изнасиловали.

— Нет, нет, она рассуждала вполне логично. Спасти душу мавра было куда важнее, чем девственность. Ведь если бы она убила его в ту минуту, то лишила бы всякой возможности на спасение. Нелепая и, однако же, если подумать, — прекрасная история.

— А вы от вина что-то разговорились, монсеньор. Я вот думаю, справитесь ли вы в монастыре с обетом молчания.

— Нам не обязательно молчать, Санчо, да и монахам разрешено разговаривать с гостями.

— До чего же быстро у нас опустела вторая бутылка! Вы помните — кажется, это было так давно! — каким образом вы пытались объяснить мне, что такое троица?

— Да. Я тогда совершил эту ужасную ошибку. Я позволил себе сравнить Святого Духа с полбутылкой.

— Больше мы такой ошибки не допустим, — сказал Санчо, открывая третью бутылку.

Отец Кихот не стал возражать, хотя вино уже начало действовать на него как раздражитель. Он готов был обидеться на любую малость.

— Я рад, — сказал мэр, — что в противоположность вашему предку вы любите вино. Дон Кихот ведь частенько останавливался на постоялых дворах — по крайней мере четыре из его приключений произошли на постоялом дворе, — но мы ни разу не слыхали, чтобы он выпил хотя бы стаканчик вина. Он, как и мы, не раз закусывал сыром на открытом воздухе, но ни разу не запивал его добрым ламанчским вином. Мне бы он в компаньоны по путешествию не подошел. Слава тебе, господи, несмотря на все свои священные книги, вы можете крепко выпить, когда захотите.

— Но почему вы в связи со мной все время вспоминаете про моего предка?

— Так ведь только для сравнения…

— Вы вспоминаете его при любой возможности, заявляете, что мои священные книги — это все равно как его рыцарские, сравниваете наши пустяковые приключения с тем, что было с ним. Ведь мы-то имели дело с жандармами, а не с ветряными мельницами. Я — отец Кихот, а не Дон Кихот. Уверяю вас, я существую. То, что случается со мной, это случается со мной, а не с ним. Я следую своим путем — своим собственным, — а не его. Я поступаю так, как хочу. Я же не привязан к моему предку, умершему четыреста лет назад.

— Извините, отче. Я думал, что вы гордитесь вашим предком. Я вовсе не хотел вас обидеть.

— О, я знаю, что у вас в мыслях. Вы думаете, что мой бог — это такая же иллюзия, как ветряные мельницы. Но говорю вам: он существует. Я не только верю в него. Я прикасаюсь к нему.

— И какой же он — мягкий или твердый?

Не на шутку рассердившись, отец Кихот приподнялся с травы.

— Нет, нет, отче. Извините. Я вовсе не хотел вас поддразнить. Я уважаю ваши верования, как вы уважаете мои. Между ними есть только одна разница. Я знаю, что Маркс и Ленин существовали. А вы только верите.

— Но я же сказал вам: дело тут не в вере. Я прикасаюсь к нему.

— Мы славно проводим время, отче. Распиваем третью бутылку. Я поднимаю стакан за троицу. Вы же не откажетесь выпить со мной за нее.

Отец Кихот мрачно уставился в свой стакан.

— Нет, я не могу отказаться, но… — Он выпил и сразу почувствовал, что гнев его рассеивается, уступая место великой печали. Он сказал: — Вы считаете, я немного опьянел, Санчо?

Санчо увидел в глазах у него слезы.

— Отче, наша дружба…

— Да, да, ничто не способно ее нарушить, Санчо. Хотелось бы мне только знать точные слова.

— Для чего?

— И иметь знания. Я ведь очень невежественный человек. Многое из того, что я должен был внушать моей пастве в Эль-Тобосо, мне непонятно. Я никогда над этим не задумывался. Троица! Закон природы! Смертный грех! Я повторял им слова из учебников. Я ни разу не спросил себя — а сам я в это верю? Шел домой и читал моих святых. Они писали о любви. Это мне понятно. Остальное казалось не столь уж важным.

— Не понимаю, что вас тревожит, отче.

— Вы тревожите меня, Санчо. Эти четыре дня, проведенных в вашем обществе, тревожат меня. Я вспоминаю, как я рассмеялся, когда надул тот шарик. А фильм… Почему я не был шокирован? Почему не встал и не вышел? Мне кажется, что я жил в Эль-Тобосо сто лет назад. Я перестал быть самим собой, Санчо. Голова идет кругом…

— Вы просто немного опьянели, отче. Только и всего.

— Это что, так всегда бывает?

— Болтливость… головокружение — да.

— А тоска?

— На некоторых нападает. Другие же становятся шумными и веселыми.

— Придется мне, видно, держаться тоника. Я что-то не чувствую себя в силах сесть за руль.