II

В далеком прошлом мне встретился ученый-испанист, было это в университете, в коридоре. Он сказал мне: «Виктор Борисович, как вы догадались, что Сервантес в работе над «Дон Кихотом» пользовался современными ему энциклопедическими словарями, ведь вы же не знаете языка?»

«Мне это тоже непонятно, – ответил я, – как птице непонятно, как она перелетает через океаны и на том берегу находит свое гнездо».

С энциклопедическими словарями дело проще.

Когда читал первые страницы первого тома, то там Сервантес ведет беседу с ученым-современником; как ему быть, человеку, который много времени потерял на войне и на плен после войны.

Друг сразу указывает Дон Кихоту на энциклопедические словари[96] и в то же время извиняется, что рыцарские романы так расплодились, что заползли даже в такие книги, в которых упоминается звонкое и тяжеловесное имя Аристотеля.

Что хочу сказать?

Когда читаешь, когда работаешь, важна установка, заданность.

Я знал изначально, кто такой Сервантес, новейшие сведения о его атомистических знаниях не удивили бы меня и в те годы, когда происходила беседа с ученым-испанистом.

Однорукий, изрубленный воин, Сервантес, сражавшийся на палубах кораблей, которые хотели освободить Средиземное море от пиратов, прошедший через алжирский плен, тюрьму и через унижения сборщиков налогов в стране, где все уже собрано и содрано, он пишет повествование о как бы ненужных подвигах.

Вот эта остолбенелость, околдованность, разлитая в жизни как бы застылость, замороженность в некоем сосуде с прозрачными стенками.

Ее пытался расколдовать Дон Кихот.

Ее пытаются расколдовать чуть ли не во всех сказках всего фольклора народов.

К Дон Кихоту обращались все.

Над сценами поражения Дон Кихота плакал молодой Гейне, плакал, читая детское издание, где был спутан Караско с цирюльником, который брил Дон Кихота, а это совсем разные люди.

Достоевский прочитал Дон Кихота не глазами Гейне-мальчика.

Достоевский освобожден от случайных ошибок.

Мне кажется, что мудрость и глубокая подготовленность структуралистов не позволила им сделать то, чему их мог бы научить и Санчо Панса.

Что в мире дело идет не о словах, а о том, что мыслить надо предложенными обстоятельствами.

Герои, будет ли это Робинзон Крузо, будет ли это Евгений Онегин, попадают в разные предлагаемые обстоятельства, и вопрос в том, как они себя ведут в этих обстоятельствах, каковы их поступки, где сходство, где различие, а так же каково сходство и различие между поступками и словами.

Онегин меняется в отношении к Лариной.

И Ларина меняется в отношении к Онегину.

Но поэма описывает не слова, а те положения, которые освещаются; освещаются так, как будто солнце встает из-за горизонта.

Солнце несколько раз по-разному встает по воле автора.

И Дон Кихот – это не только человек, пытающийся собственноручно погубить зло.

Нет. Дон Кихот исследует мир, и одновременно Сервантес – это человек, который не боится исследовать мир.

И путь Дон Кихота – это путь бесстрашного исследователя жизни, которого так приветствовал Достоевский.

Достоевский зимой вместе с петрашевцами в одном белье стоял на снегу на площади, и перед ним и перед ними всеми читали приговор.

Нарочно был избран заика.

Он читал длиннейший приговор. Достоевский знал, что ему оставалась одна минута жизни, и разделил ее на то, чтобы посмотреть на дальние здания, а потом он подумал, успел подумать о Дон Кихоте: как тот старался на плохом коне с плохим оружием отвоевать мир от зла.

Он как бы целовал книгу Сервантеса, как Священное писание. Он через десятилетия писал о том, что петрашевцы были правы и прав был Дон Кихот.

Только теория свободы иногда умеет создавать такие концы для книг.

Романы не умирают. Они оживают. Они переживают столетия. Они просеивают на мелких решетах то, что было сказано из страха, и то, что сказано взаправду.

Растет дерево жизни. Оно и зимой живет.

Чудо мира состоит в том, что кровь дерева зимой другая, незамерзающая. И нет для нас большей радости, чем победа какого-то богатыря, который, может быть, и не был никогда, она радует нас и через тысячу лет.

Растаяли глиняные пластинки, на которых рассказывалась история Гильгамеша, человека, для которого наши библии – вчерашние газеты, даже суетливее. Но память о Гильгамеше переживает седьмую тысячу лет.

Дон Кихот смотрит на мир так, как сейчас иногда смотрят на нашу планету люди, управляющие искусственными спутниками Земли.

В кавалерии учат – если ты упал с лошади, то надо немедленно садиться снова, иначе потеряешь себя.

Поэтому некоторые романы бывают несколько затянуты.

Дон Кихот произносит слова в защиту женщины.

Одновременно Дон Кихот в упрек герцогу и герцогине говорит, что напрасно ему как бы для искушения подставили двух прекрасных девушек; им было по пятнадцать лет. И тут следует заключительная сцена.

Так как же быть с концом?

Тут я расскажу одну историю.

Был у меня сценарий «Дон Кихот».

Как вы понимаете, он был именно таким, как по силам моим тут рассказал.

Сценарий мы сделали совместно. Потом этот человек уехал.

Через пять лет молчания сценарий пришел ко мне переделанным.

Приведу свое письмо вот этой послепятилетней поры.

«Романы, киноленты трудны потому, что они морально вырастают, пока их создают. Они как сказки рыцарских романов кормят будущее человечества.

Так вот, несколько дней тому назад получил пакет. В нем лежало девять папок.

Это был новый сценарий «Дон Кихот».

Попробовал его читать.

Это было трудно потому, что герой его не столько действует, сколько разговаривает. Это сценарий для старых широкоротых граммофонов. Это была первая встреча старого человека с вещью, которая написана под его фамилией.

Мне кажется, будет справедливым отказаться от этого, не моего ребенка, я его не видел во время девяти месяцев беременности.

Но я о нем слыхал все девять лет – в двенадцать раз больше необходимого, чтобы созрело живое дитя.

В мифах дети с таким долгим пребыванием в чреве матери рождаются седыми.

Ссориться на глазах света не время. Переделывать поздно. Здоровье у меня не такое большое. Я написал десятки книг, которые известны у нас и других странах, но поручить этому седовласому ребенку свою фамилию не могу.

Прощайте, мне жалко себя, вероятно, уже никогда не поеду в Тбилиси.

Мир сузился.

Но мир велик даже тогда, когда в нем начинают заводиться неожиданные соавторы. Правда, по закону переделывать сценарии, уже принятые, без ведома автора нельзя. Но вы же все настолько заняты, что не имеете времени приехать или хотя бы написать открытки.

Не хочу Вас уговаривать и не хочу с Вами ссориться.

Кино, которому я отдал лет сорок, развалилось, хотя есть и полухорошие режиссеры и в Тбилиси есть хорошая молодежь.

В сценарии переставлены эпизоды, поэтому смысл произведения изменился. Будем говорить об элементарных вещах. Разметьте эпизоды и поставьте их так, как поставил их Сервантес. Сервантес начал картину в деревне. Показал зараженность Дон Кихота книгами, а потом отправил его в путешествие. Эпизод со львами поставлен так, что он реабилитирует, возвышает Дон Кихота, ведя его к мировому героизму.

Присланный Вами сценарий начинается со львов. Это ошибка и нарушение воли хорошего писателя. Сейчас нет того движения снизу вверх, которое так характерно и даже удивительно в романе Сервантеса.

Смена эпизодов – это тайна, а тайну художники должны понимать.

Почти сумасшедший становится мудрым, а Сервантес навеки становится человеком, равным Шекспиру.

Люди вырастают по мере того, как художник их познает.

«Евгений Онегин» вырос в стихах Пушкина. Но Пушкин не хотел, чтобы Онегина считали только воплощением Пушкина в стихах. Об этом он писал много в иронических строфах.