Художественные произведения живут, все время изменяясь.

Как говорили и как стало почти забытым, никто не может два раза войти в одну и ту же реку – сменяется вода.

Сменяется не только вода реки.

Сменяется температура воды, ширина и сила течения.

И, кроме того, так как это река, рожденная другим косым дождем, разрешите небольшое отступление.

говорил Маяковский прекрасным своим голосом, —

Это сперва не было напечатано как стихотворение.

Теперь живет.

Живет косой дождь; обращаясь на пути, пройдя через родную страну, становится в конце концов водой океана, откуда его путь тоже ясен.

Я повторю.

Другими словами.

Вот это явно лишние слова.

Я говорил уже, Треплев из той же реки, на берегу которой жил и погиб Гамлет.

Крепкий, любящий мать, искушающий убийцу при помощи театра, вызывающий боль Гамлет, когда он при помощи театра убедился, когда он поверил в театре тому, чему он не хотел верить тогда, когда это сказал призрак, тогда он сказал, что мир «вывихнут».

Мир не вывихивается – навсегда.

Мир выздоравливает в литературе; создает новый сустав.

Но жизнь, продлеваемая искусством, изменяет свое восприятие.

Жизнь, изменяющая рамой себе свое восприятие.

Она иначе видит прошлое, иначе предвидит будущее, иначе страдает за настоящее.

Гамлет вызывает мать на суд сегодняшнего дня, он упрекает ее, говорит ей об ее ботинках, реальных ботинках, которые носит эта королева.

Она еще не успела износить парадные ботинки, в которых шла за гробом мужа, и уже забыла его.

Треплев – это очень понятно, это молодой Гамлет, потому что Чехов непринятый писатель, освистанный за показ героя, нового, героя новой пьесы.

Это самый настоящий бродячий сюжет.

Тема Ореста, который должен отомстить за смерть отца. Отец убит по воле матери. Тема переходит к Гамлету – она расширяется.

Как тема о том, что мир вывихнут, как установил Шекспир.

Эта тема упоминается и переосмысливается Чеховым в «Чайке».

Но для Аркадиной ее Гамлет, ее сын, который презирает Тригорина, для Аркадиной негодование сына если не комично, то, во всяком случае, ничтожно.

Что протирает, обновляет старую коллизию Гамлета. Тема заново осознается; тем более что она связана с темой очень чеховской – несправедливое отношение человека к окружающему его миру.

Появился человек, его приняли в передней, его не пускали в комнаты. Он печатался у презираемого всеми Лейкина в «Будильнике», в «Зрителе»; ему указывали, какой длины будут его вещи, его укорачивали, и краткость его текстов связана не только с гениальностью человека, но и требованиями первой напечатанности.

И на горьком пути меткой прессы, очерков, сценок он создал новую литературу, конца которой мы не знаем для него, потому что он умер сорока четырех лет; Толстой в сорок четыре года только начинал «Анну Каренину».

Это он, Чехов, человек, который изменил взаимоотношения в русской литературе, взаимоотношения между фактом и его литературным использованием.

Традиционный сюжет, традиционная развязка, которую мы знаем, у него отсутствует, она неожиданна так, как удача Хлестакова обрадовала моряков Балтийского флота.

Простите. Я отвлекся и забежал вперед.

Чехов читает заново.

Трагедия Треплева в том, что он не, признан даже Ниной.

Театр бушевал и свистел на разлад между старой и новой драматургией; это было взято как бы сейчас – вот крыловская драматургия суворинского театра, которая будто бы связана со старой драматургией.

Люди радовались неудаче человека, который в русский театр принес меч, как приносит новый гений, который пересуживает искусство, и вот этот человек попался. Попался в ловушку императорского Александрийского театра.

А у великой Комиссаржевской не было голоса, понятного для той толпы.

Каждая удача «Чайки» была неудачей для зрителей.

Я решусь сказать, что даже Станиславский, современник, друг Чехова, не мог тогда понять его. Я попытаюсь это доказать.

Какая основная тема Чехова?

Скажу наивные слова.

Это экология.

Это человек в мире, им истребляемом.

«Свирель»; пастух рассказывает про гибель лесных ручьев. Небо и солнце в небе как будто убывают.

Это техник-зоолог, который показывает, как убыла жизнь, звериная жизнь в лесу.

Чехов решился это доказать, повесив в театре схему, статистику исчезновения жизни.

Это тема многих вещей.

Главное.

Это тема Бронзы.

Бронза – это очень ясно.

Рассказ «Скрипка Ротшильда» начинается так: «Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно. В больницу же и в тюремный замок гробов требовалось очень мало. Одним словом, дела были скверные».

Недостатки города так велики, что он жалеет, что в нем мало умирали люди.

У гробовщика одни убытки.

В повести «Моя жизнь» Чехов писал о плохом архитекторе, который так плохо придумывал здания, так плохо выделял ничтожество комнат, находящихся в нем, фасады были тоже так уродливы, что люди привыкли к стилю этого человека.

Стиль неудачника стал стилем города.

Чехов был человеком, который негодовал на завязки, на развязки, это он восстановил эти два понятия.

В какой раз скажу, что он писал брату – сюжет должен быть нов, фабула необязательна.

Фабулой он назвал ложный театр, поэтику того театра, особенно театральные завязки и развязки, – то, чего зритель удовлетворенно ждет.

Это впрыскивание морфия.

Литература стала местом ложных развязок, ложных завязок, удачи, удачи отдельных людей.

Мальчики, беглые каторжники становились богатыми людьми и плакали над могилами своих товарищей, которые не лопали под защиту старого сюжета, счастливого конца.

Даже Диккенс так обрастал во время найденного сюжета, что был похож на давно потонувший корабль.

Чехов – самый безнадежный писатель, самый прямой писатель.

Он не раскаляет, не ослабляет нити жизни, не хочет уметь загибать их, чтобы все кончилось удачно.

Я читал сыну, сын этот убит на Немане, пройдя почти всю войну; он был артиллеристом, защищал пехоту кинжальными выстрелами, сражался с танками.

Был он еще ребенком.

Я читал ему сентиментальную сказку Андерсена «Гадкий утенок».

Случайно в жизни уток, в жизни куриного двора было высижено яйцо другого сорта, и вылезло существо о длинной шеей, довольно крупное, очень безобразное, то есть не повторяющее образы старой – я не скажу – литературы, литературы двор не знал, – старые навыки двора – кошек, кур, уток, – все они презирали урода.

Чехов в «Чайке», в зале Александрийского театра, был уродом.

И я читал, – а я не люблю читать, а люблю рассказывать, но я читал эту повесть, и ребенок, это маленькое пухлое животное мучилось: вот оно должно было в зеркале воды увидеть, что он лебедь, лебедь среди лебедей, и вдруг оказалось, что страницы нет.

Я не догадался сразу придумать, рассказать биографию этого лебеденка, я растерялся.

Страницы нет.

Мальчик стал плакать: ну что же с ним было делать?

– Он оказался лебедем, – уверял я.

Но его же все равно мучили, это же нельзя вернуть, как он страдал; так плакал советский мальчик; из его поколения осталось только три процента.

Это было доброжелательное поколение.

Оно чувствовало ложь счастливых концов.

Конечно, драмы и трагедии Шекспира игрались в драматических театрах, игрались на дворах, где драматургию сменяла травля собаками, хорошие английские собаки, откормленные собаки компанией разрывали медведя.