В это время голод в России усилился. Неурожай пришел в тот момент, когда семья делила наследство живого Толстого.

Лев Николаевич записывает в дневнике: «Я дурно сплю, и я гадок себе до невозможности».

Поддержание жизни человека, которого прогонят через строй, который будет бит, его бьют тысячью палок, не есть благо.

Благо – это разрушение этой жизни.

Лев Николаевич совещался с другом своим Раевским.

Раевский был человеком легендарной силы. Он поднимал груженную хлебом телегу за заднюю ось.

Товарищи говорили о хлебе.

Лев Николаевич дал такую инструкцию: «Выбирайте место в середине самых голодных деревень, припасите в это место муки, отрубей, картофеля, капусты, свеклы. Кладите это в середину деревни. Готовьтесь».

Лев Николаевич дал в газете и подробное предложение о том, что надо делать, как надо заготавливать фураж для скота, потому что если умрут лошади, то голод повторится. И тогда Чехов сказал, что Лев Николаевич мог бы быть министром продовольствия, так он точно и просто думает.

Лев Николаевич, Раевский, Татьяна и многие другие ходили, проверяли, устраивали столовые. И это была трудная работа.

Богатырь Раевский умер от простуды: в голодных деревнях дров не было.

А Лев Николаевич выжил.

Но это уже другая история.

14. «Воскресение»

I

Санчо Панса если не любимый герой Толстого, во всяком случае, он вакансия главного героя.

Когда Чехов написал «Душечку», Толстой прочел эту прекрасную внеморальную повесть и сказал, что сама Душечка должна стать таким же общеизвестным героем, как Санчо Панса.

Почему я говорю о внеморальности?

На двери ее небольшого дома, на замке двери ее дома тоже можно было написать: – Мне отмщение, и аз воздам, – она без церкви сошлась с ветеринаром.

Но она больше всего любила мальчика, того мальчика, которого любил Чехов.

У Чехова не было детей.

И он в своем доме на Садовой улице держал гостя-мальчика, который бредил, ошибался в самых простых вещах, но он был прекрасен; потому что он был жизнь.

У Анны Карениной были дети, и у всех почти героев Толстого много детей.

Только в «Смерти Ивана Ильича» виден мальчик, еще подросток, с кругами вокруг глаз, о происхождении которых знал Толстой, потому что у него в детстве тоже были эти круги детского порока. Потому что он не родился ангелом и он не имел бравады откровенности Руссо, тогда, перед революцией, которой еще не было, но которая подтачивала корни того, что называлось дозволенным и недозволенным.

Вот этот мальчик плачет по умирающему отцу, и тот чувствует: это какое-то оправдание.

Но вернемся к человеку, с которого я неожиданно и вполне правильно, кажется, начал, – к Санчо Пансе.

Санчо Панса говорил, что он сначала хотел бы иметь разгадку, а потом загадку.

Он не хочет искать, он не хочет знать сладости ошибки.

Он не знает, что он уже пережил много раз этот труд, включение в свою жизнь истины и лжи. А между тем вся жизненная роль Санчо Пансы в том, что он и верит и не верит в Дон Кихота.

Это его поэзия.

Он знает, что его господина бьют, он видит, что чудеса не происходят, он видит даже, что когда его за неплатежи по счету подбрасывали на одеяле, то Дон Кихот, великий Дон Кихот стоял за забором и не помог слуге.

Но сладостна жизнь в поправках.

Сладостно младенцу сбрасывать со стола на пол вещи, как бьющиеся, так и не бьющиеся.

Это познание.

И как священна для меня память о мальчике двух с половиной лет, он пришел ко мне с улицы, взволнованный, с него еще не успели снять башлыка, он подошел ко мне и сказал: – Папа, оказывается, у лошадей нет рогов, – он сделал открытие.

Вот эта множественность открытий, множественность хождений, это и есть искусство, – оно многоступенчато.

И то, что называется перипетией, это лестницы, которые идут то вверх, то вниз.

Несчастье Анны Карениной до конца непонятно самому Толстому.

Он только пошел за женщиной, про которую было известно, что она аристократка, известно было, что она изменила мужу, но вот перипетии ее жизни,

– ее не побили камнями (это был древнебиблейский способ борьбы с изменой женщины – в мужчин никто за многоженство камней не бросал).

Кажется, по некоторым намекам, у храма Соломона было помещение, где женщины утешали приходящих мужчин.

Правда, это говорил Розанов, а Розанов не ученый. Есть место в «Анне Карениной», которое я приведу. Женщина, жена мужчины, он старше ее на двадцать лет, он очень занят государственными делами, состоящими в бумажной борьбе с ведомствами, и мало занят женщиной, в чем уже нет его вины.

Говоря обиняком, в постели ей не о чем было с ним разговаривать.

И вот верная его жена, она боялась «теней», которые за ней ходили, она была прекрасна, а в самом начале романа говорится, что женщины, за которой ходят «тени», плохо кончают.

Но в том же романе было сказано, что женщина должна гордиться, когда ей делают предложение.

Совершилось падение женщины, про которую никто дурно не говорил, и она рыдает.

Любовник говорит: что, ты несчастна? – она отвечает: нет, я не несчастна, я как человек, голодный человек, который ест.

Ему стыдно, он, может быть, оборван, но он ест – вот эта жажда женщины, об этом не сказано прямо, хотя об этом много сказано в романах о мужчинах.

Это сказано с той откровенностью, с которой не говорили в самых прямо рассказывающих о любви романах.

Толстой договорил смысл брака – один из смыслов брака – до конца.

Чехов говорил, что женщина получает от мужчины включение в жизнь – программу отношения к жизни.

…Мы знаем, что дети кочевников были пастухами.

И только немногие из них – в Библии Иосиф – были любимцами отцов.

Простая истина, за которую, кажется, не надо побивать камнями.

Истина о человеке, который голоден.

Горькая истина, потому что ее никогда не договаривали.

Боккаччо включает в свою книгу рассказ об ученом судье, старике, который женился на молодой. Ничего хорошего из этого не вышло, а что вышло, я уже сказал.

Толстой говорил, что Анна вышла за Каренина при самых лучших предзнаменованиях.

Лучший жених во всем околотке.

И ребенок у нее незабываемый, любимый больше, чем Анна потом любила дочку от Вронского.

Сын Сережа, который был уже восемь лет заменой счастья, когда начался роман.

Она любит в мальчике нелюбимого человека и потом отодвигает своего обманутого и осмеянного мужа, отодвигает, как отодвигают после обеда тарелку.

Так вот, Боккаччо рассказал, как разочарованную молодую женщину, я говорю про жену судьи, взял пират в плен и сделал ее своей реальной женой; муж пришел ее выкупать, а она не хотела возвращаться.

Муж говорит о позоре, она отвечает, что об этом надо было думать раньше; она говорит, что она занята веселым шерстобитным ремеслом.

Боккаччо, как человек своего времени, как реальный человек, сказал, что потом муж умер, любовники поженились и стало лучше нельзя.

Но вернемся к главной теме жизни многих и к теме книги. Она мне кажется такой легкой, я ее напишу сразу – так всегда казалось.

Ну, скажем, сначала десять лет, а теперь последние два года.

Но искусство живет затруднениями, вниманием многократного разгадывания, и то, что мы называем перипетиями, это приближение к неведомой истине.

Драматургия Эсхила, я имею в виду Ореста, и драма Гамлета, и драма другого молодого поэта в России – Треплева, драмы других поэтов, которых мы знаем живыми и видели мертвыми, драмы многих поколений – это в жизни познание, и искусство построения романа – это искусство создания жизнепонимания.

И загадка – это не там развернутое, не там посеянное зерно художественного произведения.