Весь во власти печальных воспоминаний, Николай присел на краешек стула у раскрытого окна. В сердце его рождались строки нового стихотворения. Они были наполнены глубокой скорбью и тоской:

Да, видел он и порхающую ласточку-касатку над могилой брата, и буйно растущую траву. Прилетал с Волги, завывая под кирничными сводами колокольни, вольный ветер пугал ютившихся под карнизами сизых голубей. Правда, плюща не было. Но без него ведь стихи не стихи!..

Захотелось прочесть написанное кому-нибудь из близких. Но кому? Матери нельзя. Каждое напоминание об Андрюше – это новая рана в сердце. Разве Лизоньке, сестре?

Николай нашел ее в саду. Молча сел рядом. Потом заговорил, словно жалуясь на кого-то:

– Отчего такая пустота в душе? Жить не хочется.

Сестра испугалась:

– Что с тобой, Николенька? Уж не болен ли ты?

– Опротивело все, – тем же тоном безнадежности продолжал Николай, – уехать бы отсюда поскорее, убежать, куда глаза глядят.

– Ох, Николенька! Думаешь, на чужой-то стороне лучше? Не торопись. Поживи вместе с нами. Побудь около маменьки. Не уйдет от тебя Дворянский полк.

– Очень он мне нужен, этот полк, – сердито махнул рукой Николай. – А в Петербург я все-таки поеду. Мне непременно там нужно быть.

– Зачем, Николенька? – ласково спросила ее сестра.

Николай не ответил. Уже не было желания читать стихи. Тем более, не хотелось признаваться, что у него есть заветная тетрадь, на которую он возлагает большие надежды…

Жизнь в родном доме с каждым днем становилась все тяжелее. Вчера отец весь день бражничал с Тихменевым. Аграфена не успевала таскать им с погреба пахучие смородиновые настойки и густые вишневые наливки. А сегодня у него скверное настроение: трещит с перепоя голова.

К утреннему чаю Алексей Сергеевич явился мрачнее темной тучи. Все притихли. Дети, исключая глупеныша Феденьку, боялись пошевельнуться. Елена Андреевна сидела за столом с провалившимися, потухшими глазами, скорбная и усталая. Она налила стакан крепкого чая, пододвинула мужу вазочку с любимым его брусничным вареньем.

Нравилось это варенье и Феденьке. Он потянулся за ним через стол, но по пути зацепил рукавом стакан. Вода струйками разлилась во все стороны, закапала на отцовские колени.

Лицо Алексея Сергеевича побагровело. Левая щека передернулась. Медленно поднявшись из-за стола, он молча хлестнул малыша по щеке. От боли и испуга Феденька отчаянно закричал. Так же молча отец схватил его за руку, вышвырнул за дверь и снова сел на свое место.

У Елены Андреевны дрожали губы. Она налила отцу новый стакан чаю. Николай судорожно комкал под столом пушистую бахрому скатерти.

Недовольно фыркнув, Алексей Сергеевич поднес стакан ко рту. Вдруг он сморщился и плюнул прямо в чай.

– Черт его знает, чем только меня поят в моем доме! Разве это чай? Помои! Скотине дать стыдно…

По еле заметному знаку матери Костя и Аня быстро соскользнули со стульев и исчезли за дверью. Елена Андреевна пересела на другое место, между Николаем и Лизонькой, словно ища у них защиты.

Отшвырнув стакан на середину стола, Алексей Сергеевич продолжал кричать:

– Твари неблагодарные! Смерти моей захотели? Наследства ждете? Знаю, знаю…

Это было чудовищно несправедливо, и Николай не выдержал:

– Неправда, папенька! Неправда!

Отец с силой ударил волосатым кулаком по столу:

– Молчать! Что? Заговор? Не позволю! Люди добрые не допустят! Аграфена! Аграфена!

Ключница словно из-под земли выросла:

– Здеся я, батюшка-барин, здеся, – притворно запела она, стоя у двери и кланяясь в пояс. – Что приказать изволите?

С отвращением смотрел на нее Николай. Пухлая, румяная, она была полной противоположностью худенькой и бледной матери. Вкрадчивые манеры. Маслянистые, хитро прищуренные глаза. И коса у нее за спиной черно-блестящая, как гадюка.

– Грунюшка! Душенька! – обиженно стонал Алексей Сергеевич, держась руками за живот. – Знаешь ли ты, каким меня чайком угощают? Полынь! Дерьмо! Все внутренности вывернуло.

– Ах ты, господи, напасти какие! – взмахнула широкими рукавами сарафана ключница. – Да я сию минуту наилучшего вам заварю. Уж такой ли чаек, такой ли чаек! Сам китайский анпиратор его пользует. Душистый, с уроматом!

В руках Аграфены появилась пестрая, с восточными орнаментами баночка из тонкой жести. Выплеснув в стеклянную миску коричневый настой, она неторопливо, словно любуясь своими движениями, засыпала новую заварку в чайник, залила ее крутым кипятком из самовара, наполнила стакан, опустила в него два больших куска колотого сахару, размешала серебряной ложечкой.

– Кушайте, батюшка-барин! Кушайте на здоровье! – нараспев приговаривала она, пододвигая стакан Алексею Сергеевичу.

Отец повеселел, успокоился, как капризный ребенок, получивший наконец игрушку, которую просил. Громко сопя, налил чай в блюдце, принялся пить.

– Вот угодила, вот уважила, – бормотал он. – Да что ты стоишь, Грунюшка? Садись, около меня садись. Не стесняйся. Будь хозяйкой!

Нагло глянув на Елену Андреевну, Аграфена с важностью опустилась на стул рядом с Алексеем Сергеевичем. Она сидела неподвижно, упрямо выставив вперед двойной подбородок.

Николай резко встал, с шумом отодвинул стул в сторону. Щеки у него горели.

– Я ненавижу вас! – переводя гневный взгляд то на отца, то на Аграфену, выкрикнул он. – Слышите? Ненавижу!

Аграфена заахала:

– Это отцу-то родному такие слова!..

Наклонившись к Алексею Сергеевичу, она что-то зашептала ему на ухо.

– Как? Ударил? Тебя? – захрипел отец. – Да я его в порошок сотру! Скажи, не так?

– Идемте, мамочка, – ласково, но твердо сказал Николай, боясь, что он не сдержит своего слова и опять замахнется на Аграфену.

Зябко стянув на груди концы пухового платка, мать молча встала и направилась к двери. Поднялась и Лизонька, робко оглядываясь то на отца, то на брата. Николай последовал за ними.

Что-то зазвенело позади, должно быть отец бросил стакан с недопитым чаем.

Долго шептались они в комнате матери, как заговорщики, вздрагивая от каждого доносившегося из столовой звука. То и дело поднося платок к глазам, мать взволнованно убеждала:

– Он поймет, образумится. И вы тоже должны понять. Терпение, дети, терпение. Николенька напрасно сказал «ненавижу». Нельзя так. Сегодня же попроси у папеньки прощения. Он не чужой человек.

Добрая, хорошая мама! Нет, на этот раз Николай не даст ей обещания. Он не пойдет просить прощения. За ним нет никакой вины. Мать сама всегда твердила, что надо говорить правду. Если нужно, он снова повторит то, что сказал. Не побоится!

Слушая сына, Елена Андреевна вздыхала и плакала, плакала и вздыхала:

– Что-то будет? Что-то будет?…

В тот же вечер чуть снова не произошло столкновение с отцом.

Смеркалось. Николая потянуло на улицу. Выйдя из ворот, он увидел, как к избе бобылки Лукерьи стекаются со всех концов деревни парни и девушки в пестрых праздничных нарядах: завтра ильин день.

Подойдя к молодежи, Николай поздоровался и скромно уселся в дальнем углу завалинки. К нему подошел Кузяха, протянул руку:

– Здравствуй! Может, попляшем? – шутливо сказал он.

– А почему бы и не так? – тем же тоном ответил Николай. – Чай, ноги не казенные.

Оба рассмеялись.

Бойко затренькала балалайка. Играл «барыню» приехавший с оброка белозубый парень Касьян, в синей рубахе с петухами и в хромовых сапогах. Но плясать никто не выходил – не решались. Тогда кто-то крикнул: