Для основателей религиозных сект, равно как и для музыкантов, художников и поэтов, различия намного важнее, чем для нас. Чайковский и Брамс не видели ничего хорошего друг в друге, но мы видим что-то хорошее в каждом из них. То же касается Калвина и сэра Джона Мора, Синрана и Нитирэна — в каждом мы видим абсолютное достоинство.

Остается вопрос амбиций. Может показаться странным, почему Дзуйган интересуется мнениями других людей о себе. Говорят, что, когда Эмерсон читал лекции, ему было все равно, слушает ли его аудитория, спит ли она или, возможно, постепенно расходится. Такое отношение кажется мне неправильным. Мы должны желать, чтобы нас понимали. Мы должны желать, чтобы нас любили, хотя мы знаем, что любить — это все, а быть любимым — ничто. Для другого человека любить не менее важно, чем для нас самих.

По поводу нежелания Дзуйгана оставаться в дураках можно сказать, что никто не любит этого. Мы не любим, когда нас дурачит расстройство желудка, неожиданный ливень, незастегнутая молния, лающая собака, смерть. Мужчина встречает свою идеальную женщину, пишет для нее стихи, женится на ней — и все для того, чтобы в один прекрасный день проснуться и понять, что природа оставила его в дураках с целью продолжить род и вырастить потомство. Дзуйган желает быть хозяином, а не рабом своей жизни.

Тот, кто продает и сам же покупает, не получает прибыли. Куклы — это то, о чем Томпсон говорит в своем Гимне:

О какой ошибке говорит Мумон? Скорее всего, речь идет о всеобщей тенденции «заглядывать за феномены» — видеть в масках и личностях символы чего-то большего, не принимать каждую вещь в этом месте в этот конкретный момент безотносительно ко всему остальному.

Независимость Дзуйгана напоминает нам о Христе. «Вы слышали, что сказано древним… но я говорю вам…» (Мф. 5, 27–28). Эти слова приводят к неожиданному результату: кто-то пишет книгу под названием Подражание Христу, в которой нам рекомендуют подражать неподражаемому. Это в свою очередь напоминает об Иссе, который однажды был в гостях и ушел домой в чужих соломенных сандалиях, потому что не мог найти свои собственные. Как он набросился на следующий день на ученика, который пришел к нему в коровьих сандалиях!

Здесь также уместно вспомнить известную проповедь Риндзая:

Вся трудность здесь в словах «Говори! Говори!» Иногда мы действительно говорим, но каждый раз это происходит случайно — неожиданный проблеск, и тут же все кончилось. Но подлинные слова должны быть одновременно и продуманными, и экспромтом. Это «многие труды спонтанного искусства».

Этот стих отличается от других стихотворений Мумона тем, что целиком заимствован у Тёса Кэйсина (или Кэйгина), дзэнского мастера периода Тан, жившего в монастыре Тёса, откуда он получил имя. Обучаясь у Нансэна, Тёса был духовным братом Хякудзё.

Многие дзэнские мастера по-прежнему упрямо держатся за идею о перевоплощениях, требуя, чтобы каждая последующая жизнь воздавала живущему за несправедливость или неполноту предыдущей.

Многие полагают, что любые теологические абсурды и религиозные предрассудки совместимы с дзэн. Но я с этим не согласен. Глупец, человек без чувства юмора, с плохим вкусом, с амбициями, ненавидящий животных, «безобразный фанатик» — такие не могут быть спасены.

В буддизме есть восемь парджнан, разновидностей познания. Это пять чувств плюс разум. Отдельно в качестве седьмого начала к ним прибавляется интеллект. Именно он является источником эгоизма, деления мира на вещи и, стало быть, иллюзии, возникающей в предположении, что видимость реальна. И наконец, восьмая разновидность познания — это основа других начал сознания. Но даже эта разновидность не есть индивидуальное «я»; его принято сравнивать с концом тлеющей веревки, которую вращают в воздухе так, что мы видим светящийся круг. Эти восемь разновидностей познания есть то, что Мумон, точнее, Тёса, называет источником наших вечных перевоплощений. Ошибочное принятие этих восьми начал за Подлинного Человека — вот что отличает обычных людей от Будды.

Можно подумать, что, когда эти восемь покрывал сняты, под ними ничего не остается. Это неверно. Но если вы спросите: «Что же остается?», вы получите ответ: «Снимите их!»

Когда мы говорим об «учении о не-душе», его не следует интерпретировать как шестое, седьмое или восьмое сознание, а скорее как девятое, поэтическое, религиозное, интуитивное начало, которое не противопоставляет душу и не-душу. Это начало не должно также рассматриваться как пустота на месте водителя в кабине несущегося автомобиля. Вордсворт говорит об «умиротворенном, блаженном расположении духа». С «блаженным» все в порядке; сомнение вызывает «умиротворенное», ведь Дзуйган выглядит обеспокоенным.

Жизнь Токусана (Дэ-шаня, 779–965), ученика и духовного преемника Рютана, уже описана во втором томе книги Дзэн и дзэнские классики. Он жил в очень беспокойные времена. В 845 году, когда Токусану было шестьдесят шесть, более 40 000 буддистских храмов было разрушено, а 260 000 монахов и монахинь приказом пятнадцатого императора династии Тан были возвращены к мирской жизни. Когда это случилось, Токусан поселился в хижине на горе Докуфу. Но вскоре к власти пришел следующий император, и буддисты снова оказались в милости. Токусана, которому к этому времени исполнилось шестьдесят восемь, убедили вернуться к людям. Для него построили храм Токусан Дзэн-ин, от которого он и получил свое имя. В этом храме он прожил девятнадцать лет, прославившись своей палкой не менее, чем Риндзай своим «Катц!»

Сведения о Ганто также приводятся во втором томе. Он был известен своим умом и проницательностью. Когда Токусан умер, Ганто было тридцать восемь. Через два года вместе с Киндзаном и Сэппо они решили отправиться к Риндзаю, но по дороге узнали о его смерти, и тогда их пути разошлись. Школы, основанные ими, различались, как и темпераменты их основателей. Поначалу Ганто жил в уединении, но когда у него появились ученики, перебрался в небольшой дом. Время шло, монахи размножались, как кролики, и вскоре Ганто уже жил в большом храме. В окрестных горах было много скал и камней — от них Ганто и получил свое имя, которое в переводе означает Каменная Голова. Подобно Токусану, который в свое время штудировал Конгокё, Ганто настойчиво изучал Нирвана-сутру. Таким образом оба эти мастера пытались подвести под дзэн буддистский фундамент, спасая его от эксцентричности и неоправданного индивидуализма. Обстоятельства смерти Ганто доставили много неудобств монахам следующих поколений, в частности Хакуину Дзэндзи, которые не могли понять, почему Ганто громко кричал, когда его убивали.