Но ведь она была тогда совсем маленькой девочкой, почти ребенком! Сколько ей было лет, когда началась война? Не больше восьми или девяти, наверное… А я, дурак, шляпа, полез тогда, у палаток, читать ей свои нотации!.. И сейчас тоне… Следовало бы расспросить ее обо всем поподробнее, может быть ей нужна какая-нибудь помощь, созет…

В следующий раз надо обязательно поговорить с ней подольше.

Наступила зима. Моя вторая заполярная зима! На долгие месяцы ушло от нас солнце, повалил снег, закружили метели… Но как непохожа была эта зима на ту, предыдущую! Тогда нам казалось, что мы живем во тьме, редкие фонари чуть рассеивали мрак полярной ночи.

Теперь же не только строительная площадка, но даже автомобильная дорога, соединяющая нас с Тун-дрогорском, была ярко освещена. Каждый, кому довелось бы впервые оказаться на нашей площадке, был бы ослеплен светом тысячеваттных электроламп, оглушен раскатами взрывов, звоном электровозов, выкатывающих из штольни вагонетки с породой, гудками автомашин… Ему и в голову бы не пришло, что наше строительство в прорыве.

В ту, прошлую зиму мы жили плохо, в полутьме, сначала в бараках, а потом в сырых, только что выстроенных домах. Но каждый из нас хорошо знал, что ему надо делать. Каждый день мы видели перед собой цель — стену забоя, которую надо было пробить, и идти вперед, только вперед. Мы знали, что будем делать и завтра и через месяц. Никто не задумывался над вопросом: а что завтра?

Сегодня этот вопрос стоял перед всеми нами.

Программа по бетонированию выполнялась не более чем на четверть. Опять не хватало цемента. Недель пять мы работали нормально: вагоны с цементом, которые помог получить Баулин, выручили нас. Но по мере того, как запасы подходили к концу, вопрос: «А что будет дальше?» — неумолимо вставал перед нами.

Я написал письмо в главк. Ответа мы не получили.

Снова и снова приезжая в Тундрогорск, я с волнением и надеждой входил в здание управления комбината. И, встречая в коридоре кого-либо из снабженцев или плановиков, я с тревожным ожиданием заглядывал им в глаза. Я ждал от них только трех слов: «Главк прислал телеграмму». И они знали, что я жду этих слов. Я думаю, не было на комбинате человека, который не знал бы, зачем я приехал сюда в очередной раз. Но телеграммы не было. И люди отводили глаза при встрече или, наоборот, старались опередить меня и первыми обращались со словами: «Ничего нет, Арефьев».

И я садился в автобус и ехал на свою стройку и потом, подходя к конторе, снова тешил себя надеждой, что за час моего отсутствия что-то произошло, пришла телеграмма, может быть, как раз в те минуты, пока я ехал из Тундрогорска обратно. Войдя в кабинет, я прежде всего хватал телефонную трубку, вызывал диспетчера и, едва услышав его хрипловатый голос, нетерпеливо спрашивал: «Что нового?»

Диспетчер начинал долго и, как мне казалось, нудно перечислять цифры и происшествия, которые, по существу, ничего не определяли и ничего не могли изменить. А телеграммы все не было.

…То утро началось, как обычно. В девять часов в моей комнате собрались главный инженер Орлов, начальник западного участка Рожицын, начальник восточного Королев и сменный диспетчер.

Эти утренние планерки стали для меня сущим мучением. Мне казалось отвратительным лицемерием, что все мы, деловые, серьезные люди, собираемся каждое утро и говорим о том, сколько взорвано породы, сколько доставлено лесоматериалов, почему ночью сгрудились вагонетки и застопорили движение, как выполняется план по бетонированию… Говорим в то время, когда каждый из нас знает, что все это уже не так важно, что большая, готовая часть туннеля, предназначенная для бетонирования, вот уже несколько дней пуста, что бетона едва хватает, чтобы выполнить менее четверти плана… Но в то утро случилось происшествие, которое окончательно вывело меня из себя. Вот что произошло.

Начальником западного участка на «Туннель-строе» был Рожицын, тот самый Леонид Викторович Рожицын, что играл в «козла» у Кондакова. Он раньше меня окончил институт в Ленинграде, около года проработал на железнодорожном строительстве где-то на Кавказе и прошлой осенью появился у нас.

После того как позорно сбежал Крамов, западный участок остался без руководителя, и естественно, что первый же присланный на стройку инженер был назначен на эту должность.

Рожицыну было двадцать шесть лет — мой сверстник. Но своими привычками и манерой говорить, двигаться и, как мне казалось, жить он напоминал если не старика, то, во всяком случае, человека пожилого.

Это сказывалось и в его манере одеваться, какой-то подчеркнуто старомодной, никогда не отвечать на вопрос сразу, а всегда после паузы, «отдыхать», то есть попросту спать, после обеда и никогда не повышать голоса. Была у Рожицына еще одна раздражающая меня привычка: он всюду таскал с собой потрепанную записную книжечку, которую незамедлительно вытаскивал из кармана почти во всех случаях жизни.

Рожицын обычно держал в руках свою книжечку и огрызок карандаша, когда сидел на собраниях, когда выступал, когда начинал разговор со мной. Иногда он, прежде чем ответить на какой-нибудь производственный вопрос, заглядывал в свою книжечку, а иногда и вовсе не раскрывал ее, но обязательно держал в руках. «Что он туда записывал? — не раз спрашивал я себя. — Цифры? Тезисы своих будущих выступлений? Задания на день?»

Инженером Рожицын был дельным, на дружбу не напрашивался, врагов, насколько я знал, не имел; его участок, как правило, выполнял план по всем показателям. Словом, у меня не было оснований для какого-либо недовольства. До сих пор не было.

Но вот уже два дня, как меня занимал вопрос: почему, каким образом западный участок, который возглавлял Рожицын, выполнил вчерашний и позавчерашний план по бетонированию примерно на три четверти, в то время как восточный — едва на четверть? Ведь и западный и восточный участки получали соответственно урезанные нормы бетона. Почему же Рожицын шел впереди? Где он брал бетон? Предполо-жить, что Рожицын, пользуясь какой-то особенной дружбой на бетонном заводе, получает бетона больше, чем тот в состоянии произвести, будучи на голодном цементном пайке, — предположить это было просто бессмысленно. Но тогда что же, что же?

Ответ пришел совершенно неожиданно. Один из рабочих пожаловался на неправильный расчет зарплаты. Я проверил наряды на выемку породы за истекшие сутки и, между прочим, увидел, что на западном участке было вынуто сто десять кубических метров.

У нас, естественно, не велось никаких протоколов утренних планерок. Но я отчетливо помнил, как на прошлой планерке Рожицын заявил, что на его участке вынуто семьдесят, а не сто десять кубометров породы — семьдесят, а не сто десять!

Я вспомнил, что, проводя планерку, автоматически записывал некоторые цифры на листке бумаги. Теперь я нашел этот листок. Среди других цифр я увидел и число «70». Конечно, я был прав! Но в чем же было дело? Почему Рожицын тогда преуменьшил результаты работы своего участка? Не преувеличил, а именно преуменьшил?

Я никому ничего не сказал о своих недоумениях, но твердо решил выяснить, в чем же тут дело.

Планерка началась, как обычно, с сообщения диспетчера. Но я почти не слушал его. Я и так знал, что сутки прошли плохо, мы не выполнили плана, и причина была не только в бетоне, но и вообще в неблагоприятном стечении обстоятельств. Я ждал, когда заговорит Рожицын, только он интересовал меня сейчас.

Леонид Викторович сидел на скамье у стены со своей неизменной книжечкой в руках. Он расстегнул, но не снял полушубок, и распахнутые отвороты его обнаружили многоцветный, широким узлом завязанный галстук, из тех самых дорогих, но безвкусных галстуков, которые еще часто продаются у нас. В ответ на мое «говорите» он раскрыл свою книжечку и спокойно объявил:

— Сто два процента. Я был изумлен.

— Какие сто два? Что вы имеете в виду — бетонирование? Выемку породы?

Рожицын снова медленно полистал свою книжечку и невозмутимо ответил: