Она тоже была романтическая девушка, «как бурный весенний поток», и чиста, как «поле, покрытое первым ноябрьским снегом»… Выла!..

— Я не понимаю тебя! — доносился до меня голос Григория. — Какой-то цемент способен захватить тебя целиком, овладеть всеми помыслами. А тут рядом живой человек обратился к тебе за п-помощью, и твой долг, не только человеческий, но и к-коммунистиче-ский…

— Ну, хватит! — сказал я. — Не учи меня жить! И насчет цемента оставь. Цемент — это наша стройка. А для меня в ней вся жизнь. Ясно?

Григорий встал.

— Ты з-зря так. М-можно з-заботиться о ц-цемен-те, — сказал он, заикаясь более чем обычно, — и… оставаться ч-человеком.

Григорий пошел к вешалке, где висел его полушубок. Мне надо было остановить его, сказать, что я был не прав, что разговаривал сейчас не с ним, совсем не с ним… Вместо этого я сказал:

— Ну и попробуй.

Мы расстались. Первый раз вот так, на полуслове, не попрощавшись.

Положение на стройке не менялось. Не хватало бетона, чтобы удовлетворить и половину наших потребностей.

Может быть, все-таки следовало послушаться совета Полесского и написать статью? Конечно, резонанс от статьи в городской газете не мог быть очень уж большим. Но газету читают и в области и наверняка в «Правде», там, где составляют обзоры печати. И одно дело, когда вопрос о цементе для нашей стройки ставится только по служебной, ведомственной линии, другое — когда им заинтересуется общественность…

И все же я медлил. Пошел посоветоваться к Трифонову, секретарю нашей парторганизации. Рассказал о предложении Полесского. Старик выслушал и решил, что надо писать.

— Не могу, — сказал я. — Пробовал уже, несколько раз садился, но не могу.

— Странно, — усмехнулся Трифонов, — ведь тебе не роман сочинять нужно или, скажем, стихи. Изложи все, как есть, без всяких там красот. Плакать и прибедняться тоже нет смысла. А написать как есть — не вижу в этом вреда.

Я снова уселся за стол. И опять у меня ничего не получилось.

Почему Полесский заказал мне эту статью?

На этот вопрос можно было бы ответить элементарно: мы в прорыве, и желание представителя газеты прийти нам на помощь, привлечь внимание общественности к нашим нуждам совершенно естественно.

Но такой ответ не удовлетворял меня, не разрешал мои сомнения.

В чем же все-таки истинная цель статьи? В том, чтобы лишний раз заявить о наших затруднениях?

Однако мне казалось, что Полесский, заказывая мне статью, меньше всего беспокоился о наших затруднениях и о том, как их устранить. Он даже не расспросил меня толком, как идут дела на строительстве, имеется ли какая-либо реальная возможность исправить положение. Зато дважды упомянул о Кондакове, не потрудившись при этом узнать, в чем именно я его обвиняю. Создавалось впечатление, что Полесскому было все равно, в чем будет обвинен Кондаков, лишь бы ему досталось.

Размышляя об этом, я вспомнил, что у Полесского с Кондаковым были какие-то счеты. Я не знал толком, что между ними произошло и справедливы ли слухи о каком-то их столкновении на бюро горкома, да, признаться, взаимоотношения Полесского и Кондакова меня мало интересовали.

У меня самого было достаточно претензий к Кондакову, и я бы не побоялся высказать их публично. Но мысль о том, что Полесский, может быть, намеревается использовать меня как орудие, как таран, чтобы свести счеты с директором, была мне отвратительна.

Словом, я так и не написал статью. И странное дело — Полесский, очевидно, почувствовав мои сомнения, при последующих встречах даже не напоминал о ней.

…Вечером ко мне пришел Агафонов.

Федор Иванович был старейшим бурильщиком на нашем молодом строительстве.

Двух человек застал я здесь, у подножия горы, когда впервые приехал сюда. Одного из них звали Нестеровым, ныне он работал на руднике. Вторым был Агафонов ставший теперь бригадиром бурильщиков. Но для меня этот пожилой человек был не просто рабочим или даже лучшим рабочим, мы не только вместе работали — мы вместе боролись. Он был на моей стороне, когда я выступил против Крамова. Он помог мне пережить бегство Светланы. Вся моя жизнь на стройке прошла на глазах Агафонова. Он был моим другом.

У нас уже установилась традиция: когда Агафонов приходил ко мне, я угощал его чаем. Я включал электрочайник — единственное, что было на вооружении в моем неустроенном домашнем хозяйстве, — Агафонов же садился у стола и ждал, пока чайник закипит. Обычно он в это время молчал. Я уже хорошо знал эту его привычку начинать разговор только за чаем и старался ее не нарушать.

Когда чайник закипел, я налил Агафонову стакан и поставил на стол синий пакет с пиленым сахаром: Федор Иванович признавал чай только вприкуску.

— Что же дальше будет с цементом, Андрей? — спросил Агафонов после первого, молча выпитого стакана.

— Плохо, Федор Иванович, — ответил я мрачно.

— Знаю, — неопределенно сказал Агафонов.

— Это называется «форс-мажор», — продолжал я, — непредвиденный случай. Так сказать, стихийное бедствие.

— Вроде пожара, что ли? Или наводнения? — деловито осведомился Агафонов.

— Если хочешь, да. До некоторой степени.

— Значит, гореть будем? Или тонуть?

— Послушай, Федор Иванович, — я налил Агафонову второй стакан, — если ты пришел для того, чтобы поехидничать, посмеяться надо мной, то это ни к чему. Я и так себе места не нахожу.

Агафонов молча откусил сахар, отхлебнул глоток.

— Нет, я к тебе не для этого пришел, Андрей. — сказал он после паузы. — Я тебе сказать хочу… Веру в тебя рабочие теряют.

— Что?

— Надежды не оправдываешь, — спокойно и явно делая вид, что не замечает моего состояния, сказал Агафонов.

Это было уже выше моих сил…

— В чем?! Какие это надежды я не оправдываю? Рабочему что — ему дай технику, дай материал, остальное его не касается! Пусть начальство думает, оно за это деньги получает! Удивляюсь, Федор Ива-нович, что именно ты поддерживаешь отсталые настроения!

— Это, если хочешь знать, передовые настроения, а не отсталые, — строго произнес Агафонов и отодвинул недопитый стакан. — И ты рабочих не обижай. На них держишься.

— Что это значит?

— А вот что. Вспомни, что полтора года назад было. С одной стороны, Крамов, с другой — ты. Начальствовать Крамов умел, что уж тут спорить! И знания имел. А ты чем был? Мальчишка, с институтской скамьи пришел. А люди за тобой пошли, а не за Кра-мовым. Потому что поняли, что все в нем ложь, труха, что слова его правильные, а дела чужие. А в тебя поверили. И сейчас еще многие верят. Считают, что ты любое правое дело можешь до конца довести.

— Но что же я могу поделать?

— Не знаю. Когда техники не было и мы с Нестеровым породу ломами долбили — знал, что делать? Когда в бараках жили — знал, как домов добиться? Когда Крамов в героях ходил — знал, как его нутро раскрыть?

— Но сейчас же речь идет не об этом! — воскликнул я, сознавая, что мне не удастся убедить Агафонова. — Снабжение цементом не зависит ни от комбината, ни даже от облисполкома! Я Кондакову печенки проел, а Орлов недавно специально в Заполярск ездил. Может быть, ты прав в одном: надо собрать коллектив, разъяснить…

— Что? — прервал меня Агафонов. — Что разъяснять? Что Арефьев к пределу своему подошел? Поманил людей — и в кусты? Сказать людям, которые в тебя верят, которые думают, что раз на пользу советской власти дело, значит Арефьев пробьет, добьется, — сказать им, что форс-мажор случился? Стихийное бедствие?

…Я долго сидел погруженный в раздумье после того, как ушел Агафонов. Что ж, он был прав. Разве я не внушал нашим людям уверенность в том, что каждый следующий день будет прожит лучше, чем предыдущий? Выходит, что я обманул их.

Так что же делать? — спрашивал я себя. И отвечал: ехать в обком. Да, надо ехать в обком. Правда, поездка Орлова в Заполярск ничего не дала. Но он не был в обкоме. А я поеду прямо к Баулину. Он должен помнить меня по той давнишней истории с домами, когда я ворвался к нему в кабинет и потребовал разрешения на строительство жилых домов для наших рабочих, живших тогда в бараке. Я все расскажу ему. Ведь наше дело не только хозяйственное. Речь идет о судьбе рабочего коллектива, который жаждет работы. Баулин поймет нас, я в этом уверен.