Разве еврей с меньшим рвением, чем христианин, принимает участие в каком-нибудь соревновании, к которому закон открывает ему доступ? Разве он менее деятелен и исправен в своих занятиях, чем его соседи? Разве он содержит бедно свой дом, потому что считает себя прохожим или гостем в этой стране? Разве ожидание переселения в страну отцов делает его равнодушным к колебаниям фондов на бирже? Разве при устройстве своих частных дел он когда-нибудь принимает в соображение возможность переселения в Палестину? Если нет, то зачем же нам предполагать, что чувства, которые никогда ни имели влияния на его деятельность как купца или на его распоряжения как завещателя, приобретут неограниченное влияние, лишь только он сделается судьей или законодателем?

Есть еще один аргумент, на который мы бы не хотели смотреть слегка, а между тем почти не знаем, как смотреть серьезно. Священное Писание, говорят нам, полно ужасных предвещаний против евреев. Так предсказано, что они должны быть странниками. Справедливо ли после этого давать им отечество? Предсказано, что они должны быть угнетаемы. Можем ли мы, поэтому, допустить их до управления? Предоставить им права граждан — значит явно оскорбить Божеские предсказания.

Положим, что делать ложным пророчество, вдохновенное Божественной Премудростью, было бы ужасным преступлением. Поэтому особенно благоприятно для нашей слабой породы, что это такое именно преступление, которого человек ни в каком случае не в силах совершить. Если мы допустим евреев в парламент, то докажем этим только, что смысл упомянутых выше пророчеств применяется к чему-нибудь другому, а не к исключению их из парламента.

На деле уже совершенно ясно, что пророчества эти не имеют значения, влагаемого в них почтенными лицами, которым мы в эту минуту отвечаем. Во Франции и в Соединенных Штатах евреям предоставлены все права граждан. Поэтому пророчество, что евреи в течение их странствований никогда не будут сравнены во всех правах с гражданами мест их пребывания, оказалось бы ложным. Следовательно никак не это значение имеют пророчества Священного Писания.

Мы вообще восстаем против обыкновения смешивать пророчества с правилами, противопоставлять предсказания, часто темные, правилам нравственности, всегда ясным. Если должно признавать вообще дела хорошими и справедливыми потому только, что они были предсказаны, то было ли когда-нибудь какое-либо дело более достойно похвалы, чем преступление, за которое ханжи наши заставляют нас и теперь, по прошествии 18 столетий, мстить евреям, — преступление, от которого содрогнулась земля и помрачилось солнце? То же рассуждение, к которому прибегают теперь, чтобы оправдать стеснения прав соотечественников наших евреев, могло бы равным образом оправдать и лобзание Иуды и суд Пилата. «Впрочем Сын человеческий идет, как писано о Нем: но горе тому человеку, которым Сын человеческий предается».[6] Горе также и тем, которые в какой бы то ни было стране или в какое бы то ни было время ослушаются Его благих заповедей, под предлогом осуществления Его предсказаний. Если разбираемый нами аргумент оправдывает ныне существующие постановления против евреев, то он оправдывает, равным образом, и все жестокости, которым они когда-либо подвергались, — пагубные указы об изгнании и конфискации имущества, темницы, пытки и медленный огонь. И в самом деле, чем оправдаемся мы, если оставим собственность людям, которые должны «служить своим врагам голодные, жаждущие, нагие и нуждающееся во всем»; если оградимличность тех, которые должны «страшиться день и ночь и не иметь никакого ручательства за жизнь свою»; если мы не захватим в рабство детей того племени, «которого сыновья и дочери должны быть отдаваемы в другой народ?»

Мы не так усваивали себе учение Того, который повелел нам любить ближнего как самих себя, и Который, когда Его попросили объяснить, кого Он разумел под ближним, выбрал пример иноверца и чужестранца. Мы помним, в прошедшем году было выставляемо каким-то набожным писателем в газете «John Bull» и некоторыми другими, столь же ревностными христианами, как чудовищное нарушение приличия, то обстоятельство, что билль в пользу евреев предложен был на Страстной неделе. Один из этих остряков даже посоветовал с иронией, чтобы билль прочли во второй раз в Страстную пятницу. Мы, с своей стороны, не можем ничего сказать против этого; кажется даже, что нельзя более достойным образом ознаменовать этот день. Мы не знаем дня, более приличного для окончания долгой вражды и для искупления жесточайших обид, как день, в который положено начало религии, основанной на милосердии. Мы не знаем дня, более приличного для уничтожения в книге законов последних следов нетерпимости, как день, в который дух нетерпимости породил самое вопиющее из правомерных убийств, как день, в который список жертв нетерпимости — этот благородный список, в который занесены Сократ и Мор, — увековечился еще более великим и священным именем".

В следующем разделе этой книги читатель увидит, как сильно подействовал на Достоевского обращенный к царю вопрос Ермолова: «Почему мы не лорды?» Этот вопрос в своих заметках Достоевский воспроизводит многократно. Прочитав аристократический текст лорда Маколея и сопоставив его с публицистикой Достоевского, читатель, надо полагать, поймет, почему в России не было и, вероятно, никогда не будет лордов.

Здесь, по-видимому, будет уместно обратить внимание читателя и на тот факт, что евреи появились в Англии как иммигранты, спасавшиеся от католических зверств на материке, а в России они оказались против своей воли в результате имперской колонизации польских, литовских и украинских земель. Если бы «нэсытэ око» российских императоров «нэ зазырало за край свиту, чи нема крайины, щоб загарбаты» ее, как писал Шевченко, то число евреев в России не превышало бы, как при Иване Грозном, одного-двух десятков человек, и у Достоевского не было бы оснований для тревог. Однако, как мы увидим далее, колониальные захваты нашему гуманисту очень нравились, а евреи, захваченные вместе с чужой землей, очень не нравились. Ну что тут поделаешь?

III. Наедине с собой

У Федора Михайловича Достоевского не было постоянных собеседников — не было Эккермана или Маковицкого, которые могли бы тщательно записывать его мысли. Была, правда, Анна Григорьевна, владевшая стенографией, но она постоянно обременена была заботами о детях и решала материальные проблемы содержания семьи. Некоторые высказывания мужа она зафиксировала по горячим следам в своем «Дневнике» (1867 г.) и затем, по памяти, как и прочие многочисленные мемуаристы, попыталась воспроизвести его речи в своих воспоминаниях. И речи эти каждым из авторов были, естественно, переосмыслены по-своему. Да и сам Достоевский, вероятно, в силу особенностей своего характера не был расположен к философско-политическим собеседованиям, и все, что хотел сказать, предпочитал доверять бумаге. Так появились его записные книжки и многочисленные «тетради», привязанные к определенным годам жизни и содержащие, наряду с общими записями литературного и публицистического характера, подготовительные материалы к журнальным публикациям.