Ждан увидел Чунейку Двинянина. В руках у Двинянина плотничий топор. Он вертел топором над головой, и жолнеры перед ним расступились. И тотчас же конники ударили из толпы, смяли передних, хрустнули под конскими копытами кости, кто-то закричал протяжно, кто-то захрипел предсмертным хрипом. Наперед вынесся конник, был он весь от макушки до пят в железе, опущенное забрало походило на клюв, конник врезался в людскую гущу, у самой груди Ждана, качнулось острие копья. Копье ударило Ждана в бок. Ждан упал на колени, холщевый зипун на груди сразу взмок от крови, во рту стало солоно, ноги сковала железная тяжесть, преодолевая тяжесть, он поднялся.

Людской поток понес Ждана, вынес обратно в городские ворота. В последней раз он увидел Двинянина. Чунейко все еще вертел топором, один отбиваясь от наседавших жолнеров.

А у ворот уже хлопотали опомнившиеся воротные сторожа. Тяжелые ворота проскрипели, скрыв от Ждана и Двинянина и не успевших проскочить в ворота слободских мужиков. И тотчас же в надворотной башне ударил большой сполошный колокол. Медный звон метнулся между холмами, поплыл над Днепром по низинам.

В ближней смолокурне мужик-смолокур, услышав сполох, торопливо стал гасить печь, загасивши, подпоясал потуже лыком рубаху, ткнул за пояс топор, торопливо перекрестился:

— Дождались, слава те, господи, поднялись на литву слободские люди.

Вышел на знакомую тропу, крупным шагом двинулся к городу.

Дронка Рыболов на руках притащил Ждана ко двору. Пока тащил, Ждан совсем ослабел, и зипун, и рубаха насквозь промокли от крови. Дронка уложил Ждана в клети на скамью, как умел обмотал рану холстиной, бабе велел бежать привести ведуна. Ведун явился тотчас же, размотал холстину, оглядел рану, присыпал толченой травкой, пошептал над Жданом примолвление и, оставив для питья наговорной воды, ушел.

Утром пришел к Дронке Рыболову приятель бочар, рассказал, что человек двадцать слободских мужиков, не успевших выбраться через ворота из города, жолнеры согнали к наместничьему двору. Пан наместник велел одних забить в колодки, других, не забивая, кинуть в тюрьму.

От бочара Ждан узнал, что и Клубника и Двинянин попали к наместнику в тюрьму. Двинянина взяли едва живого, одного шляхтича Чунейко зашиб топором до смерти и многих перекалечил. Упадыша видел бочар, когда наместничьи слуги тащили ватажного атамана в тюрьму; сам бочар убежал с наместничьего двора, скользнув мимо зазевавшегося караульного.

По слободам ездили бояре с наместничьими слугами, заезжали во дворы, хватали слободских людей, не разбирая правого и виноватого, тащили к наместнику на двор. Заезжали и в купеческие дворы, однако купцов не брали, те сразу откупались деньгами или товарами. Взятых мещан распяливали в колодках, самые несговорчивые, промаявшись день-два, клялись богом дать за себя откуп, таких пан наместник отпускал домой. Мужикам победнее наместник не верил, держал их в колодках, пока выкуп не приносила жена.

К Дронке Рыболову еще пока наместничьи слуги не заглядывали. Ждан лежал на лавке четвертый день. Рана между ребрами затягивалась, но ходить было все же трудно. Дронка с утра отплыл в челноке ловить рыбу, Ждан лежал в клети, в который уже раз прикидывал, как вызволить из наместничьих лап ватажных товарищей. Самое простое дело дать откуп, серебро у пана наместника любой замок открывает, дело стало за малым — нет у Ждана серебра.

Под вечер пришел в клеть старый Кречет, сел на край скамьи, грустно поник головой. Ждан не спрашивал, с какими вестями пришел старик, по скорбным глазам Кречета видел — не с добрыми. Кречет поднял голову, смотря мимо Ждана, заговорил:

— Сегодня пан наместник над слободскими людьми суд вершил…

Голос у Кречета пресекся, старик передернул плечами, костлявое его тело затряслось. Только и мог еще вымолвить:

— На Поповом поле кончили…

Стыдясь слез, Кречет поднялся, махнул рукой и вышел, горбясь.

Ждан оперся о локоть, крикнул вслед слабым голосом: «Дедко». Прислушался, в ответ скрипнули ворота. Ждан сполз со скамьи, натянул зипун. Дронкина жена, увидев постояльца во дворе, пошатывавшегося на нетвердых ногах, заохала:

— Ой, куда же ты, сердешный, обрядился…

Ждан ничего не ответил бабе и вышел в ворота. Сумерки уже спускались на землю. За рекой Городней над бором горела жаркая заря. Бледнела в небе половинка месяца.

Ждан брел, трудно передвигая ноги, и много раз останавливался. Месяц уже налился светлым золотом, когда он добрался к Попову полю, угодью церкви Петра и Павла, сухому лугу, протянувшемуся от Днепра к Городне. На лугу далеко виднелись высокие с перекладиной столбы, под перекладиной, на светлом небе чернели длинные мешки. Ждан шел, и сердце в груди стучало часто и тяжело. На перекладине тесно, локоть в локоть, тихо покачивались на веревках удавленники.

Их было четыре.

Месяц светил мертвецам в лицо. Ждан узнал их: Чунейко Двинянин, Клубника, Олеша Кольчужник и безухий кузнец Емеля. У Клубники из-под вздернутой губы белели зубы, от этого и у мертвого лицо казалось веселым, таким же, как и тогда, когда он играл песни.

Прижавшись лицом к виселичному столбу, стоял человек. Он поднял голову, и Ждан узнал Кречета. Шепотом, как говорят при покойниках, Кречет выговорил:

— Сеяли вы, люди перехожие, семя доброе, а взошло семя не по-доброму…

Часть вторая

ГОСПОДИН ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД

Глава I

Скоро после Иванова дня Ждан пришел в Псков. Был четверг, торговый день, но на торговой площади, растянувшейся от реки Великой до высокого тына у княжеского двора, народа виднелось мало.

На берегу между возами стояли мужики-пахари. Возов было на торгу немного, десятка полтора, на возах тоже не жирно — у кого кадь муки, у кого стяг яловичины, овца или тощий боровок. У пахарей шла самая страда, лето выдалось мокрое, дожди лили, не переставая, перепало несколько сухих дней, и пахари торопились управиться с работой, в город тащились те, кому нужно было по зарез.

Ждан пробрался между непросохших луж, стороной миновал возы. В восемь рядов стали на торгу купеческие лавки, в рядах торговля шла тихо. От нечего делать торгованы перебирали на прилавках товары: косы, серпы, свернутые трубкой холсты, цветные заморские сукна, сохлые калачи, позевывая, переговаривались с соседями. Когда проходил Ждан между рядами, купцы на него и глазом не повели. Ждан усмехнулся. Будь на нем не истрепанный кафтанишек, а другая одежда, побогаче, по-иному бы встретила его купеческая братия, закланялись бы, заговорили умильными голосами, зазывая каждый к себе.

Ждан прошел мимо лавок с красным товаром и вышел к иконному ряду. Крайней в ряду была лавка гробовщика. К стене у лавки приставлены колоды, выдолбленные на всякий рост, малые для младенцев, средние для отроков и совсем большие, с запасцем, для рослых мужиков и баб. Перед лавкой кругом стояло десятка два людей: купцы, сельские мужики-смерды, старухи. Посередине, втиснувшись с ногами в колоду, сидел здоровенный мужик в темном монашеском кафтане. Скрестив на брюхе руки, мужик заученным голосом бубнил:

— Было мне, грешнику, в сне видение: явился старец, ликом светлый, и рек мне голосом, аки мед, сладким: «Встань, Нифонт, возьми посох свой и бреди». — «Пошто ж, — пытаю я старца, — мне из обители брести?». — А старец опять: «Бреди, Нифонт, седьмая тысяча лет от мира сотворения на исходе». Проснулся я, и свет господень меня осиял уразумел многогрешный, о чем старец говорил. Семь печатей у господа на небе, семь ангелов перед престолом его, то открыл господь в видении богослову Иоанну. Семь тысяч лет положено господом стоять миру нерушимо. Ныне на исходе седьмая тысяча лет…