Когда я начала бояться его прихода с работы и с особым ужасом ожидала, когда он проснется утром в выходные, я поняла, что наши отношения спасти уже невозможно. Deja vu. Как и Сонни, Кирану вовсе не обязательно было для этого меня бить. Достаточно было наорать – так громко, что от звука его голоса сами собой загорались огоньки на испуганной нашей искуственной рождественской елке. Или швырнуть чем-нибудь в дверь. Или растоптать что-нибудь из детских игрушек – к истерике Че. Фидель в таких случаях сжимал кулачки и бросался на отца с криками «Daddy! Bad boy! ”

Неужели это рок, крест, который с какой-то стати нам, женщинам надо нести, и все мужчины так себя ведут?

Он мог растоптать сапожищами, которые он снимал с себя только на ночь (что такое шлепанцы, Кирану было неведомо: дома он упорно не переобувался, хотя и так часто употреблял к месту и не к месту единственное знакомое ему иностранное слово -«бактерия», которое он, кажется, подцепил из рекламы йогурта), ни в чем не повинный пузырек с классическими зубными каплями российского производства, советской еще рецептуры, с которыми по действенности не сравнится ни один паршивый буржуазный парацетамол. О ужас, как я посмела лечить больного ребенка чем-то иностранным, чего ему не прописывал здешний врач!

– Вот подожди, я все скажу Лиз!- вопил он, брызгая слюной (к тому времени они уже помирились, а меня он продолжал ею запугивать как детей запугивают Бабой-Ягой). И я чуть ли не в истерике была готова валяться у него в ногах и умолять его этого не делать – не потому, что я сделала что-то не так, а из чистого страха перед тем, что там еще может выкинуть Лиз.

А потом Киран уходил допивать свое пиво в ванной – где он от нас закрывался, чтобы мы не мешали ему жить. И на все мои вопросы о том, что же мне делать с ребенком, который криком кричит от боли (дело было в выходные, ни один врач не работал) он только и отвечал, что это не его дело, на то я и мать (!), и что надо подождать до понедельника. Даже горчичники нам с Че приходилось ставить в обстановке глубокого подполья. С Фиделем у дверей – «на атасе»… О радости семейной жизни!

В какой-то момент я поняла, что вовсе неважно, на каком языке на тебя кричат, на родном или на чужом (если помните, я в свое время сторонилась своих соотечественников противоположного пола именно поэтому: зовите меня «нежной», но я не могу и не буду терпеть , когда на меня повышают голос. А на чужом языке мне это казалось менее болезненным). Теперь я поняла, что это совершенно одинаково отвратительно. Киран все больше и больше начинал напоминать мне собаку на сене: сам ухаживать за детьми он долго не мог, а позволить мне найти себе хоть какую-нибудь помощь, потому что я буквально валилась с ног от бессонницы без выходных, он не хотел. Для него гораздо важнее было, что о нас подумают соседи, чем то, как я себя чувствую. Такой уж он был человек.

Еще он напоминал мне пушкинские строки: «Там царь Кощей над златом чахнет…» Не потому, что он был жадный – он был бережливый как кот Матроскин, – и даже не потому, что он напоминал Кощея телосложением, а потому, что кроме денег, его ничего не интересовало по-настоящему.

Я старалась игнорировать его вспышки психоза: в конце концов, как я уже себе говорила, я же его не люблю. Но все чаще и чаще я ловила себя на том, что когда он был на работе, в голове у меня назойливо крутится «Маленький мальчик по стройке гулял, сзади подкрался большой самосвал…» – и далее по тексту . Вряд ли это были хорошие мысли для прочной семейной жизни…

В свое время я была готова бежать от мамы в поисках душевного равновесия: так она доводила меня почти до слез своими эмоциональными всплесками. В то время я искала у Кирана защиты от них – словно в тихой заводи. Но теперь оказалось, что в тихом омуте водятся сами помните кто – и мне с еще большей силой захотелось бежать от него. Не оглядываясь и куда глаза глядят. Я сочиняла перед сном сотни захватывающих вариантов того, как нам с ребятами бежать с этой забытой богом фермы, где время застыло навсегда на 1690 году .

И вместе с тем я понимала, что так же, как и в случае с Сонни, нужно просто сделать самое для меня трудное: ждать. Ждать, когда нам предоставится такая возможность.

… Все действительно разрешилось само собой, не понадобился даже самосвал на стройке. Очень долго после этого я переживала из-за того, что допустила у себя в голове такие мысли. Словно накаркала.

Очень легко внушить себе именно то, что тебе внушают такие «мужья»: все дело- во мне, это из-за меня ему плохо, и поэтому он так себя ведет, и т.п. Но Киран был просто очень современным человеком. Чувство сопереживания у него было атрофировано напрочь. И не только к героям фильмов. Как говорила героиня «Ширли Валентайн», «если у вас болит голова, то у него сразу же просто злокачественная опухоль мозга»…

В повседневной жизни я загнала все это себе в подсознание. Помнила только хорошее – тем более, что он ведь и вправду обращался со мной лучше, чем Сонни. А уж по понятиям среднестатистической современной российской женщины, Киран был просто кладом для семейной жизни: и починит, и прибьет…. Как, впрочем, и Сонни.

Только не надо мне таких кладов. Пусть их заберет себе государство.

…Черт побери, неужели мне не может присниться хоть что-то приятное? Даже во время болезни… И я долго мысленно пытаюсь вызвать у себя перед глазами родные мне теперь уже до боли улицы Пхеньяна. И тот единственный, удивительный и неповторимый день в Мангэнде…

Хотя обычно заболевание лихорадкой денге длится где-то неделю, ну максимум десять дней, я по-настоящему очнулась только к концу октября. Почти через месяц! Ойшин сказал, что у меня была комбинация этой лихорадки с нервным надломом. И что он не отходил от моей постели все это время.

– Спасибо, – сказала я.

То, что очнулась я дома, а не в тюремной больнице, было хорошим знаком, но все-таки первым делом я спросила у Ойшина две вещи:

– Ну как? Что? Удалось что-нибудь разузнать насчет планов той провокации?

и:

– А Зина? Ее нашли? Что теперь будет?

… Да, за то время, что я провалялась в беспамятстве, произошло многое. Зину, естественно, нашли. В море – около Плайя Форти. Полиция пришла к заключению, что произошел несчастныи случай: молодая (натурализованная) американка впервые за время своей службы на острове взяла увольнительную, была очень расстроена отбытием в Амстердам голландского военнослужащего, с которым ее связывали теплые личные отношения и под влиянием опьянения (в закрытых материалах говорилось более прямо: под влиянием наркотических веществ) упала в море, сорвавшись с той скалы, на которой они вдвоем так часто бывали. Конечно, она прекрасно умела плавать, но из-за этого самого состояния опьянения не рассчитала и сильно ударилась головой о камень при прыжке… Ее джип, оставленныи около Плайя Форти, той же ночью угнали местные джой-райдеры, не подозревавшие, конечно, о произошедшей трагедии, ведь была уже глубокая ночь и очень темно. Они покатались на джипе пока не кончился весь бензин, потом подожгли его и кинули в море с обрыва в Бока Табла. Газеты были переполнены изложением этой мелодраматической истории несчастной любви, похожей на одну из латиноамериканских теленовел; Гербен со своей невестой наверняка чувствовали себя очень неудобно, если прочитали хоть что-то из написанного в те дни в антильской прессе. Во всяком случае, я бы на их месте чувствовала себя почти виноватой в том , что произошло. Но, естественно, мы так никогда и не узнали, какой была реакция Гербена на все это. Да, если честно, и не до того нам было. Мы были безумно рады уже и тому, что полиция поверила в эту версию, и я мысленно еще раз поблагодарила сержанта Альвареса, который так ловко сумел замести следы.

– Неужели это оказалось так просто? – недоумевала я, – Я-то думала, что они весь Кюрасао вверх дном перевернут.

– Женя, да все дело в том, что многие на этой базе, включая начальство, были даже рады от нее избавиться!- воскликнул Ойшин, когда я ему это сказала.- Поэтому никто и не стал чересчур досконально расследовать, что с ней случилось.