Очень важно иметь хорошего адвоката. Мой собственный опыт подтверждает опыт О. Дж. Симпсона: без хорошего адвоката ты- какашка, а с хорошим адвокатом- человек…

Спасибо ей сердечное и низкий поклон за то, что научила меня тому, чего я сама не знала и знать не могла! Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы не она…

Женщина, которая встретила меня в Совете по защите детей, оказалась темнокожей суринамкой, и у меня ушла душа в пятки, когда я ее увидела: вспомнила свой печальный опыт с первым адвокатом. Но мефрау Хоохэйнде оказалась мягкой, уравновешенной и, что самое главное, стремящейся докопаться до сути дела.

Я рассказала ей все как было – не приукрашивая себя, не очерняя Сонни. Я очень хотела чтобы ей стало ясно, почему он это делает, что дело-то для него было совсем не в Лизе, а во мне. И что он сам не будет за ней ухаживать, а она очень привязана ко мне – и больше всего меня беспокоит не мое теперешнее состояние, а то, как моя девочка чувствует себя.

Сонни, оказывается, уже записал ее в школу, меня даже не проинформировав – в «белую» школу в Тилбурге, потому что он очень не хотел, чтобы она училась в типично роттердамской «черной» школе.

– Позвольте, а как же он будет возить ее в школу в Тилбург, если сам живет в Роттердаме? Значит, собирается оставлять ее на всю неделю у своих родителей? Видите сами… А вообще-то он, конечно, Лизу любит. И родители его тоже много помогали мне, когда она была совсем маленькая….

Мефрау Хоохэйнде одобрительно кивнула:

– Отрадно это слышать. Некоторые родители, с которыми мы встречаемся, только обвиняют другого родителя во всех смертных грехах. А Вы отдаете должное родительским качествам Вашего мужа…

– Понимаете, в любой истории, конечно, всегда есть две стороны. Но сейчас самое главное не это, а то, чтобы ребенок не страдал. А я могу Вас заверить, что она скучает по мне, – сказала я ей в ответ.

На прощание она объяснила мне, что будет дальше. Теперь она вызовет Сонни и выслушает его версию. А потом назначит мне встречу с Лизой – здесь, у них в офисе. Она выйдет из комнаты и будет через стекло наблюдать, как я с Лизой общаюсь, и какая у нее на меня реакция.

Со стороны, может быть, все это и звучало логично, но я чувствовала себя в тот момент каким-то подопытным кроликом в фашистской лаборатории. Представьте только себе: встретиться со своим ребенком после насильной разлуки в несколько месяцев – под наблюдением, не заплакать при этом и потом еще и под наблюдением же с нею играть… Каждый ли человек выдержит такое?

«Господи, дай мне сил!»- впервые в жизни молилась я, атеистка, про себя…

И вот настал и этот день. Я была в состоянии такого транса, после нескольких дней непрерывного себе внушения не сорваться и вести себя так, как от меня ожидается, что я действовала как бы на автопилоте.

Когда Сонни ввел Лизу в комнату, он не смотрел мне в лицо. Но и я на него не смотрела тоже – я смотрела на нее, свою дочку. Смотрела и не узнавала ее. Сердце мое сжалось, когда я ее увидела: нарядную, красивую, со стильной антильской прической – и совершенно затравленную, тише воды ниже травы. Что они сделали за эти 2 с половиной месяца с Лизой – веселой попрыгуньей, ни секунды не стоявшей на месте и вечно весело щебетавшей? Передо мной понуро стоял маленький, не по возрасту серьезный человечек. Такой же, каким был на фото сам Сонни в его возрасте. Ведь для Луизы всегда было важнее то, как ее дети выглядят чем то, как они себя чувствуют. И Лизу она теперь тоже воспитывала по знакомому ей уже шаблону.

Увидев меня, Лиза просияла, протянула ко мне ручки:

– Мама! – и тут же осеклась, посмотрела на Сонни и замолчала.

Конечно, мефрау Хоохэйнде не видела какой Лиза была раньше и потому не могла оценить весь ужас того, что я увидела. В довершение всего оказалось, что за два месяца в Лизу успели вдолбить голландский язык – я была за постепенное ее ему обучение, играючи, не забывая и других языков, языков обоих ее родителей, а теперь, глядя на нее, я была почти уверена, что ее за каждое неголландское слово бьют и плакать не велят…

Причем сама Луиза, да и Сонни по-голландски говорили неважно. И вот теперь этому же неважному голландскому они учили и Лизу – вместо того, чтобы она сначала как следует освоила родные языки, а потом уже на этой основе учила иностранные. Ведь голландцы ей были как «в огороде бузина, а в Киеве дядьк»а: она не имела к ним ни малейшего отношения. Просто ей так не повезло, что она в Голландии родилась.

Естественно, я не могла сказать ничего из этого мефрау Хоохэйнде. Тогда бы мне Лизы точно не видать как своих ушей.

В глазах у меня дико защипало. «Не плакать! Не плакать! Не плакать!»- твердила я себе, потихоньку сжимая кулаки под столом. .

– Хорошо, менер Зомерберг, – сказала мефрау Хоохэйнде, – А теперь оставьте Лизу здесь и подождите нас за дверью.

Сонни с недовольным лицом вышел, мефрау Хоохэйнде тоже вышла – через другую дверь, и я осталась с Лизой одна.

Моим первым желанием было схватить ее в охапку и убежать. Но естественно, это было нереально. Объяснить ничего не понимающей Лизе, что происходит, я тоже не могла. Оставалось сидеть здесь как в клетке в зоопарке и знать, что за каждым вашим словом и жестом следят невидимые глаза, и что на основе этого будет решаться, быть вам вместе или не быть. Говорить с родным ребенком на чужом вам обеим языке, на котором ты отродясь с ней не говорила. Если я сейчас выдержу все это, то потом мне не будет страшно никакое Гестапо!- сказала я мысленно себе.

– Мама, – сказала вдруг Лиза по-голландски, – а Лева не придет?

– Какой Лева?

– Который тебя съел. Мне папа каждый раз говорит, когда я спрашиваю, где ты, что тебя Лева съел.

Мне хотелось закричать в голос. Но вместо этого я улыбнулась и сказала:

– Нет, Лева не придет.

– А кто придет?

– Киска придет.

И мы начали с ней играть… Я постаралась выбросить из головы мысли про невидимых Аргусов.

– Достаточно, мефрау Зомерберг, – сказала минут через 20 мефрау Хоохэйнде . Она вывела Лизу за дверь, Лиза в отчаянии смотрела на меня, не понимая, почему ее опять от меня уводят, и я сказала ей с улыбкой:

– Иди к папе, мы скоро увидимся.

У меня было темно перед глазами. Я слушала анализ моей игры с Лизой из уст мефрау Хоохэйнде , и до моего сознания не доходило ни единое слово, только то, что общее ее впечатление было позитивным. Но я не могла даже обрадоваться. Я чувствовала себя как радистка Кэт в фашистских застенках, когда начинают пытать холодом ее новорожденного сына. Обычно на этом месте в фильме я всегда выключала телевизор или выходила во двор, чтобы его не видеть. А тут ничего выключить было нельзя.

Но я не упала все-таки, подобно радистке Кэт, в обморок, потому что в тот момент уже твердо знала: Сонни сейчас ждет меня внизу. Он никуда не уйдет. И он ждет меня вместе с Лизой.

… Я оказалась права. Когда я спустилась вниз, Сонни сидел в своей машине на улице. Лиза обрадованно завизжала, меня увидев – и я снова увидела ее прежней.

– Поехали домой, души !- сказал Сонни как ни в чем не бывало…

Эту часть своей жизни я обычно никому не рассказываю, даже когда рассказываю о своем разводе. Потому что когда я говорю об этом, то заново переживаю все, как наяву… А это выше человеческих сил.

****

С моря в Бангоре подул холодный ветер, и я очнулась. Господи, мне же давно пора домой! Скорее на поезд, а то опоздаю!

А суббота неумолимо приближалась….

В пятницу, когда нервы у меня уже были напряжены, как канат во время его перетягивания, у нас на работе произошло знаменательное событие: нам пришла по почте открытка c Барбадоса, где наши бывшие коллеги только что справили свадьбу…

Никто из нас долго даже не знал, что они встречаются друг с другом. Мы все познакомились одновременно: поступив на новую работу, меньше года назад.

…Когда Ольга в первый раз вошла в офис, все как-то просветлело вокруг: столько жизнерадостности и приветливости принесла с собой эта худенькая черноволосая девушка.