Катковщина сильнее чем в прежние годы, отравляла давнюю дружбу и симпатии. Восторгались Бисмарком! Ничего больше не оставалось, как только бегство в искусство.

Венявский не искал Ольгу. Во время репетиции он подошел к ней и по дружески поздоровался.

— Приветствую после каникул.

— Почему ты до сих пор не пришел ко мне?

— Правда, почему? Я не хотел из деликатности напрашиваться со своей дружбой. Ведь никогда неизвестно, как я буду принят.

— Ты мог бы мне верить. Впрочем, здесь не место для такой беседы. Пожалуйста, зайди ко мне. Ты знаешь, когда я бываю дома и кто у меня желанный гость.

Это было серьезное приглашение. Тем хуже солисту его императорского величества… Едва, едва устроил судьбу Юльяна, помирился с женой, матерью, а на горизонте опять собираются тучи. А при этом Володя Гусев в голубой рубашке, подпоясанной шелковым шнурком, приходил искушать.

— Поедем в Малороссию: Киев, Екатеринослав, Херсон, Одессу. В Азов, Ростов на Дону, Харьков, а можно поехать и в Крым. Это составит около 20 концертов. На обратном пути попадем в Кишинев, Кременец, Ровно, Вильно и вернемся довольные собой как два ангела.

— Не могу. Я обязан быть в Петербурге. У меня занятия в Консерватории.

— Я уж об этом слышал. А во время масленицы на месяц поехать бы можно? Подумайте, Генрик Фадеевич.

— Хорошо, я подумаю.

— А может быть теперь устроить вам концерт с Ольгой Петровной?

— Это почему? Она поет в Опере, а я скрипач.

— Это и принесет успех.

— Возможно. Однако не советую. Лучше пусть останется по старому.

Предложение импрессарио его встревожило. Ему казалось, что о тайне никто не знает, а этот ловкий делец уже о чем-то пронюхал.

— Не везет мне теперь с любовью. Надо попробовать счастья в игре, — засмеялся скрипач.

Он откладывал визит к Ольге, но не пойти туда не мог. В ее гнездышке все оставалось по старому. Тот же рояль, те же ноты на блестящей этажерке из красного дерева. На стене тот же ее портрет с большим декольте.

— Хорошо что ты пришел. Садись. Почему ты в таком плохом настроении? Только не обманывай, со мной можешь быть искренним.

— Прости, пока еще я не могу, — пробурчал в ответ Генрик.

— В чем же дело, ведь я от тебя ничего не требую, ничего не хочу. Я твой друг и хочу быть совершенно бескорыстной. Помни, что я тебе говорила. Ты мне нравишься, вот и все. Мне приятно твое общество. Я не хочу, чтобы ты для меня отказывался от своих обязанностей, намерений и даже привычек. В тебе сидит поющий демон. Ты музыкант божьей милостью. Разве это мало. Твоя жена мне не мешает. Я ее не вижу и не хочу ее видеть, а если бы и познакомилась с ней, то была бы к ней равнодушна. Я же знаю, что ты ей не дашь то, что даешь мне, она же не в состоянии тебя понять.

Скрипач опустил голову. Слова певицы на этот раз подавили его.

— Выпьешь вина, или чаю с вареньем?

— Все равно, — апатично сказал Венявский. Сердце забилось сильнее. У него не было сил бороться с судьбой. Он остался.

Ему приходилось бывать дома во время визитов, которые опротивели. Иной раз получалось так, что события вооружали его против людей и вещей, хотя у него не было ни малейшего намерения противостоять им, или принимать в них участие.

В салоне Ольги Петровны проигрывал партитуру своей первой симфонии Чайковский. Несколько тактов мелодии, услышанной еще в передней, возбудили его внимание. Что это? Что за музыка? Ревность? Желание взглянуть правде в глаза? Противная немощность; у него расстроены нервы.

Его встретили дружески и даже сердечно.

— Замечательно, что ты пришел. Петр Ильич исполняет свое новое произведение.

Бородатый, молодой, темный блондин, Петр Чайковский обратился к нему.

— Да, да, мне интересно, что вы скажете. Я бьюсь над своей симфонией.

— Бьетесь? Вы — надежда музыки, — не без пафоса оказал Венявский.

Уселся в кресле. Ольга принесла бутылку белого вина.

— Пожалуйста, — обратилась она к Чайковскому. Тот немного смутился.

— Пожалуйста, — повторила хозяйка.

— Прошу прощения, но сыграю сначала для Генрика Фадеевича.

Венявский опустил глаза и стал внимательно слушать игру Чайковского. Зимняя мечта. Зимний пейзаж, звуки как бы рисующие сугробы снега на дорогах, огромные пространства пустынной белизны, трескучий мороз. Звенит дорожный колокольчик. Слышен топот копыт, протяжный шум леса во время снежной вьюги.

Кто не ездил на санях по бескрайним русским просторам, кто не пережил такой дороги, у кого не было хотя бы похожих впечатлений, или чувствительности к таким пейзажам, тот не много поймет из этой музыки. Какая же огромная разница по сравнению с итальянцами, французами, немцами. Если художник стремится передать такое впечатление оптически — хорошо, это понять можно. Но чтобы музыкант сумел передать мысли и мечты появляющиеся в голове путника во время зимней дороги по полям и лесам России при помощи звуков… И все же Чайковскому это удалось.

В симфонии, по традиции, четыре части. После каждой части Чайковский объявляет начало следующей, но не музыкальным термином, а обыкновенными словами, как бы желая подчеркнуть, что это не просто звуки, а программная картина, музыка на определенную тему. Он мог бы по традиции назвать эти части Адажио, Скерцо, а он назвал их: Угрюмый край, Вьюга, Солнечные блики на соснах, Цвели цветики *. Скрипач чувствует, что Чайковский сделал какое-то открытие.

Но все ли люди обладают достаточно хорошим слухом и вкусом, чтобы уследить за тем, что возни-

_______________

* Мелодия этой песни проходит в финале симфонии.

кает под пальцами скромного, очаровательного композитора. Все что дает Чайковский — это так ново, никто ничего подобного не создал до него. Сидя в своем кресле скрипач до такой степени отдавался звукам, что когда затихли последние аккорды финала, он долго сидел с закрытыми глазами. Чайковский спросил прямо:

— Что вы скажете о моей первой симфонии?

— Необыкновенная, откровение, нечто совершенно новое, поздравляю…

— Ты скажи искренне, — требует Ольга Петровна.

— Я говорю совершенно искренне, я в восторге.

— А Рубинштейну не нравится, — сообщает певица.

— Антон — музыкант серьезный, превосходный музыкант, но… — защищается скрипач.

— Он требует, чтобы Петр Ильич переработал эту симфонию.

— Зачем переделывать хорошее? — ответил Венявский.

— Рубинштейн говорит, что в конструкции симфонии много промахов, — задумчиво добавил Чайковский.

— На то он и профессор композиторского класса… А сказал, какие промахи?

— Да, и отметил в партитуре.

— Право, не знаю как и поступить. Если бы зависело от меня — я бы ничего не исправлял.

Ольга Петровна спрашивает:

— Почему?

— Я не люблю ходить проторенными дорожками. Надо рисковать. Искусство — это риск. Впрочем, у Рубинштейна — своя правда, у меня — своя. А Чайковский должен в музыке выразить свою правду. Вложить свое сердце и свою душу. Мой дорогой, слушай что тебе советуют гении, а сам поступай по своему. Твое слово в искусстве столь же ценно, как и слово других композиторов, притом не малых, — улыбается скрипач.

Венявский всегда говорит с воодушевлением. Нынче слова вырываются с трудом. Он стремится остаться с Ольгой наедине. Одновременно он не хочет признаться в своей подозрительности, неуверенности, ревности. Он считает, что это унизило бы его мужское достоинство. Нерешительно встает, как бы собираясь уходить. Симфония Чайковского захватила его целиком. В его ушах слышатся знакомые мотивы и сейчас же рождаются собственные темы. Что делать, чтобы освободиться от этих навязчивых мелодий. Выпить стакан вина, что ли?

— Ну, я пойду, пожалуй, — нерешительно говорит скрипач.

— Я с вами, — встает с места Чайковский. — Слишком уж долго я надоедал Ольге Петровне своими делами.