Записки сходящего с ума

После долгой паузы мне вновь принесли бумагу и разрешили записывать мои сны. Я рад, потому что мне некому больше рассказать о себе – только девственным листкам белой бумаги. Ах, какое наслаждение проводить авторучкой по бумаге, вслушиваясь в тонкий шорох соприкосновения карандаша с шершавой поверхностью! И какое ужасное чувство – осознавать, что покой нарушившейся белизны уже никогда не установится вновь, никогда не вернётся, никогда не исчезнут наведённые чернилами полоски букв. Девственность неповторима!

Я снова и снова пытаюсь вспомнить себя. Не знаю, сколько мне лет, но я кажусь себе иногда младенцем. Не помню, когда я попал в эту клинику. Не представляю, кто мои родители. Однажды приходила красивая женщина, говорившая мне: «Сынок, как ты? Лучше?..» Но я не вспомнил её.

За мной наблюдают Белые Халаты. Они полагают, что я не понимаю, что они изучают меня. Но я всё прекрасно понимаю и наблюдаю за ними. Они – инопланетяне. Мы не поймём друг друга.

Кто же ты будешь, самый справедливый ко мне человек? Знать бы мне имя твоё, чтобы отблагодарить за безразличие холодное, с которым ты пройдёшь однажды мимо моей могилы. Пройди и не заметь! Не увидь, где лежит прах мой! Я тебе никто. Я всем никто. Я даже себе никто. Меня нет и быть не может. Однако гнусный какой-то актёришка вылепил из небытия себя и обозвался мною, и вот я вынужден бродить теперь по жизни в поисках неведомого смысла. А есть ли он вообще? Или это выдумка ежедневно вылупляющихся человекообpазов и человекоподобов?

Когда-то я творил историю, но мне сломали руки, затоптали мою идею. Я мог помочь людям, но меня сломал их страх перед истиной. Я был магистром Чёрного Ордена, но меня сразили пули. Мне в голову приходят сплошные «но». Чем бы я ни занимался, мои усилия обрывались этими «но».

И вот теперь я никто. Меня нет. Мне чудится, что я знаю себя, но в действительности я не способен вспомнить о себе ничего внятного. Тысячи жизней распирают меня изнутри. Я чувствую себя скоплением чужих воспоминаний, несу груз чужих жизней, подвигов и проступков.

Опять пришла неутомимая бессонница. Иногда она доводит меня до изнеможения.

Налепливаются друг на друга огонёчки окошек и превращаются в безлунной тьме в мигающую массу точек. Ночь копошится тишиной, однако я слышу голоса темноты…

Я вышел на прогулку в тесный дворик. Скамейка подо мной сырая, а улица спит, не видно ни одного автомобиля. Зажмурилась улица и дышит тихонечко листвою влажною.

Ах, за что меня мучают эти Белые Халаты? Они утверждают, что врачуют нервы мои. Врачуют. Врачевают. Врачебствуют. Чествуют. Бесчествуют. Бесчинствуют…

Лекари набросились на меня, намереваясь излечить. Зачем? Давно уж Эдгар написал им: «Да! Я очень, очень нервен, страшно нервен, но почему хотите вы утверждать, что я сумасшедший? Болезнь обострила мои чувства, отнюдь не ослабила их, отнюдь не притупила». Он ведь тысячу раз прав. Зачем они принялись меня лечить? Я не ослаблен. И что они хотят из меня сделать, в конце концов?

Даже если допустить (заметьте, я говорю «если»), что я болен, хотя допустить такого никак нельзя, так что с того? Я же не опасен окружающим. Разве что от шума меня лечить? А то очень шумно мне везде. Чересчур шумно. Машина какая проедет по улице, так я глохну просто, поверите ли? Грохот. Как люди терпят его? Город просто невыносим. Иногда мне кажется, что люди вдруг сразу все сойдут с ума и начнут прыгать из окон. Представляю этот дождь человеческих фигурок из всех-всех окон, всех-всех небоскрёбов.

Всё – ум. Всё от ума и от сознания. Всё выдумано мозгами. Так досадно осознавать это. Но и досада тоже выдумана мозгами.

Что же делать? Я даже не задаюсь гамлетовским вопросом, потому что нет разницы, где быть, тут или там. Всё равно быть. Мёртвым или живым. Но какой же подлец всё же ухитрился родиться мною? Или он просто безумец? Родиться мною – он точно совершенно безумен. Вот его и надо в клинику на подлечение, а не меня. Я-то при чём? Я лишь следствие.

Постоянно на ум приходит несбывшееся. Сколько в нем сладости, сколько надежд. Я ощущаю его телом. Или не телом? Движение этого несбывшегося, рождение его, надувающиеся друг от друга клетки, пузырики, кровавую мякоть в них. Я помню несбывшееся. Ох, память ты моя, заплутавшая! Нет ничего тяжелее тебя.

Кто я?

А вдруг виноград не созреет? Как же будет тогда чувствовать себя виноградник? Не разовьётся ли в нём комплекс неполноценности? Виноградник ведь должен «урожать» виноград. Красивое слово «урожать». Делать урожай, «урожайничать». Если не будет винограда, то не будет ни изюма, ни виноградного вина. Досадно.

Без виноградного урожая не будет вина.

Без вина я не стану сытым…

Я глубоко запутался. Меня одолевают тяжкие воспоминания о виноградной стране, где я пускал людям кровь. Там светило яркое ненасытное солнце, зеленели оливки, летала жёлтая пыль…

Занавеска слегка отодвинута, и мне видна вертикальная полоска ночного неба. Далеко-далеко висит обгрызенный тучами ноготок бледного месяца. Ночной город странен тем, что в нём можно видеть всех сразу. Все люди, все семьи, все дыхания видны в свете вселенских оконных пятен. Но при этом, чувствуя присутствие всех живых существ и видя их, не можешь ощутить их, оставаясь в теле. Нужно что-то иное.

Совершенно нереальный синий свет. В глубине он почти чёрный, но удивительно мягкий. Как бархат. Подошёл ко мне человек, он словно соткался из синевы и подсветился изнутри жёлтой лампочкой. Кожа его сделалась восковой, гладкой, чуть-чуть маслянистой. Приблизился, и я его узнал. Мой школьный приятель. Постоял он рядом со мной, а я всё старался разглядеть его получше, но не мог – лицо у него будто засвечено было от лампочки внутри, черты не отчётливо видны.

И вдруг он проговорил:

– У нас принято предупреждать друзей, сообщать примерно за неделю до срока… Вот я и пришёл сказать тебе, чтобы ты готовился. Уволься с работы и прочее…

А я стою и не понимаю, о чём он…

– К чему готовиться-то? – спрашиваю. – О чём предупреждаешь ты меня?

– Об истечении срока…

Тут я понял и ощутил страх. Но страх особенный. Не страх смерти. Не страх боли. А страх от страха, страх без страха. Это не объяснить, потому что чувства такого нет. И я у него спрашиваю:

– А это не больно?

– Нет, – отвечает, – это как день рождения.

И вот что странно: он говорил, а я слышал намного больше, чем он говорил, и даже видел при этом что-то. Видел какие-то пейзажи, лица, сцены. И всё было знакомо, но неузнаваемо…

Тут-то я и сообразил, что испытанное чувство не было страхом, хотя я и принял его за страх. Это не мог быть страх, ибо это было вовсе не чувство. Просто я ощутил прикосновение ненастоящести. Всё это было – неправда. Ведь его, приятеля моего, не могло быть рядом со мной. Он ведь умер сразу после школы, много лет тому назад….

Вот тут я и проснулся.

Долго сидел в кровати, а по стене возле моего лица ползали лунные полосочки и всякие размытые жёлтые и голубенькие пятна.

Как день рождения – так сказал он. Но я не поверил.

Комната была пуста, но я ясно видел чьё-то присутствие рядом. Не фигуру, не очертания видел, а присутствие. И от этого тело моё стало дрожать, объятое ужасом. Рядом всегда кто-то есть, неотступно следит за каждым моим шагом.

Правда о самом себе угнетает. А ведь она скрыта от всех. Она видна лишь мне, но она так тяжела, так неподъёмна. Что же будет, когда о ней вдруг узнают все вокруг? Сегодня я видел все мои прошлые жизни. Они прошли перед моими глазами одна за другой. И я ужаснулся.

Никогда не признаюсь никому в том, что я видел. Даже бумаге не доверю. И себе тоже. Поэтому к завтрашнему дню мне следует всё позабыть.