– Невероятно! – воскликнула она навстречу ему. – Чорт знает что! Перебита масса посуды.

В белом платке на голове, в переднике, с измятым лицом, она стала похожа на горничную.

– Ах, Анфимьевна, – вздыхала она, убегая в кухню, возвращаясь.

Она точно не слышала испуганного нытья стекол в окнах, толчков воздуха в стены, приглушенных, тяжелых вздохов в трубе печи. С необыкновенной поспешностью, как бы ожидая знатных и придирчивых гостей, она стирала пыль, считала посуду, зачем-то щупала мебель. Самгин подумал, что, может быть, в этой шумной деятельности она прячет сознание своей вины перед ним. Но о ее вине и вообще о ней не хотелось думать, – он совершенно ясно представлял себе тысячи хозяек, которые, наверное, вот так же суетятся сегодня.

– Настасьи нет и нет! – возмущалась Варвара. – Рассчитаю. Почему ты отпустил этого болвана, дворника? У нас, Клим, неправильное отношение к прислуге, мы позволяем ей фамильярничать и распускаться. Я – не против демократизма, но все-таки необходимо, чтоб люди чувствовали над собой властную и крепкую руку...

«И это сегодня говорят тысячи», – отметил Самгин, поглаживая больное плечо.

К вечеру она ухитрилась найти какого-то старичка, который взялся устроить похороны Анфимьевны. Старичок был неестественно живенький, легкий, с розовой, остренькой мордочкой, в рамке седой, аккуратно подстриженной бородки, с мышиными глазками и птичьим носом. Руки его разлетались во все стороны, все трогали, щупали: двери, стены, сани, сбрую старой, унылой лошади. Старичок казался загримированным подростком, было в нем нечто отталкивающее, фальшивое.

– Из пушек уговаривают, – вопросительно сказал он Самгину фразу, как будто уже знакомую, – сказал и подмигнул в небо, как будто стреляли оттуда.

Пушки били особенно упрямо. Казалось, что бухающие удары распространяют в туманном воздухе гнилой запах, точно лопались огромнейшие, протухшие яйца.

– Ты проводи ее до церкви, – попросила Варвара, глядя на широкий гроб в санях, отирая щеки платком.

– Не думаю, чтоб она в этом нуждалась, – пробормотал он и пошел.

Варвара взяла его под руку; он видел слезы на ее глазах, видел, что она шевелит губами, покусывая их, и не верил ей. Старичок шел сбоку саней, поглаживал желтый больничный гроб синей ладонью и говорил извозчику:

– Все умрем, дядя... как птицы! Сзади Самгиных шагал фельдшер Винокуров, он раза два напомнил о себе вслух:

– Справедливая была старуха... Замечательная! Старичок остановился, подождал, когда фельдшер дошел до него, и заговорил торопливо, вполголоса, шагая мелкими шагами цыпленка:

– Что ты будешь делать? Не хочет народ ничего, не желает! Сам царь поклонился ему, дескать – прости, войну действительно проиграл я мелкой нации, – стыжусь! А народ не сочувствует...

– Вы кто такой? – строго спросил фельдшер.

– Я? – Церковный сторож. А что?

– Невежественно говоришь, вот что! – басом ответил фельдшер.

– Ну, все-таки я говорю – верно, – сказал старичок, размахивая руками, и повторил фразу, которая, видимо, нравилась ему:

– Вот – из пушек уговаривают народ, – живи смирно! Было это когда-нибудь в Москве? Чтобы из пушек в Москве, где цари венчаются, а? – изумленно воскликнул он, взмахнув рукою с шапкой в ней, и, помолчав, сказал: – Это надо понять!

Самгин обернулся, взглянул в розовое личико, – оно сияло восторгом.

– Извините, – сказал старичок, кивнув желтым черепом в клочьях волос, похожих на вату. – Болтаю, конечно, от испуга души.

– Дальше я не пойду, – шепнул Самгин, дойдя до угла, за которым его побили. Варвара пошла дальше, а он остановился, послушал, как скрипят полозья саней по обнаженным камням, подумал, что надо бы зайти в зеленый домик, справиться о Любаше, но пошел домой.

«Варвара спросит».

Пушки замолчали. Серенькое небо украсилось двумя заревами, одно – там, где спускалось солнце, другое – в стороне Пресни. Как всегда под вечер, кружилась стая галок и ворон. Из переулка вырвалась лошадь, – в санках сидел согнувшись Лютов.

– Стой! – взвизгнул он и раньше, чем кучер остановил коня, легко выпрыгнул на мостовую, подбежал к Самгину и окутал его ноги полою распахнувшейся шубы.

– Однако как тебя перевернуло! – воскликнул он, очень странно, как бы даже с уважением. – А рука – что?

Выслушав краткий рассказ Клима, он замолчал и только в прихожей, сбросив шубу, спросил:

– Ловко бьем домашних японцев?

Самгин тоже спросил:

– Это – ирония или торжество?

Ему приятно было видеть Лютова, но он не хотел, чтоб Лютов понял это, да и сам не понимал: почему приятно? А Лютов, потирая руки, говорил:

– Сваи бьем в российское болото, мостишко строим для нового пути...

Он казался необычно солидным, даже благообразным – в строгом сюртуке, с бриллиантом в черном галстуке, подстриженный, приглаженный. Даже суетливые глаза его стали спокойнее и как будто больше.

– Сегодня я слышал... хорошую фразу; «Из пушек уговаривают», – сказал Самгин.

– Неплохо! – согласился Лютов, пристально рассматривая его.

– Ты что так... смотришь?

– Не узнаю, – ответил Лютов и, шумно вздохнув, поправился, сел покрепче на стуле. – Я, брат, из градоначальства, вызывался по делу об устройстве в доме моем приемного покоя для убитых и раненых. Это, разумеется, Алина, она, брат...

Лютов надел на кулак бобровую шапку свою и стал вертеть ею.

– Там у меня действительно чорт знает что! Анархиста какого-то Алина приобрела... Монахов, Иноков» такой зверь, – не ходи мимо!

– Если – Иноков, я его знаю, – равнодушно сказал Самгин.

– Старый знакомый ее. Патом, этот еще, Судаков, – его тоже подстрелил».

Ой снова вздохнул, мотая годовой.

– Ф-фа!

– Ну, что же в градоначальстве? – спросил Самгин.

– Спрашивают: «Устроили?» – «Устроил». – «Зачем же?» – «Чтоб» пакости ваши прикрывать».» «Вероятно – врет», – подумал Самгин.

– Поссорились немножко. Взяла с меня подписку о невыезде, а я хотел Алину за границу сплавить.

Вдруг, как будто над крышей, грохнул выстрел из пушки, – грохнул до того сильна, что оба подскочили, а Лютов, сморщив лицо, уронил шапку на пол и крикнул:

– Эт-та сволочь! Разорвало ее, что ли? Выстрел повторился. Оба замолчали, ожидая третьего. Самгин раскуривал папиросу, чувствуя, что в нем что-то ноет, так же как стекла в окне. Молчали минуту, две. Лютов надел шапку на колено и продолжал, потише, озабоченно:

– Там, в градоначальстве, есть подлец, который относится ко мне честно, дает кое-какие сведения, всегда верные. Так вот, про тебя известно, что ты баррикады строил...

Он замолчал, вопросительно глядя на Самгина, а Клим, закрыв лицо свое дымом, сказал:

– Чепуха.

– Нет, отнесись к этому серьезно – посоветовал Лютов. – Тут не церемонятся! К. доктору, – забыл фамилию, – Виноградову, кажется, – пришли с обыском, и частный пристав застрелил его. В затылок. Н-да. И похоже, что Костю Макарова зацапали, – он там у нас чинил людей и жил у нас, но вот нет его, третья сутки. Фабриканта мебели Шмита – знал?

– Встречал.

– Арестовали, расстреляв на глазах его человек двадцать рабочих. Вот как-с! В Коломне – чорт знает что было, в Люберцах – знаешь? На улицах бьют, как мышей.

Лютов говорил спокойно, каким-то размышляющим тоном и, мигая, все присматривался к Самгину, чем очень смущал его, заставляя ожидать какой-то нелепой выходки. Так и случилось. Лицо Лютова вдруг вспыхнуло красными пятнами, он хлопнул шапкой об пол и завыл:

– Эт-та безумная, трусливая свинья! К-кочегар... людями шурует, а?

Он начал цинически, бешено ругаться, пристукивая кулаком по ручке дивана, но делал он все это так, точно бесилась только половина его, потому что Самгин видел: мигая одним глазом, другим Лютов смотрит на него.

– Не было у нас такого подлого царствования! – визжал и шипел он. – Иван Грозный, Петр – у них цель... цель была, а – этот? Этот для чего? Бездарное животное...

– Кричать – бесполезно, – пробормотал Самгин, когда Лютов захлебнулся словами.