Иван стоял в сторонке и видел, с какой наигранной важностью отец вышел из машины. Видел и то, как Иван Лукич, желая показать, что ему, бедняге, — тяжело и как вместе с тем радостно на душе, болезненно улыбнулся, будто говоря «Вот он какой, Иван Лукич, совершил такой великий подвиг, с трудом стоит на ногах, а опочивать не лег — пришел повеселиться вместе с народом». Ивану Лукичу хотелось, чтобы люди увидели как раз то, что он им и показывал, а именно что щеки его ввалились оттого, что в дни уборки ему было не до еды и не до сна, а покрылись бурой щетиной потому, что некогда было ни побриться, ни умыться; что даже личная его гордость — усы, и те отросли и обвисли на запорожский манер и стали некрасивыми; что за время уборки весь он прокалился солнцем, исхудал, лоб его почернел, залысины шелушились, а голова стала еще белее… «Да, таким тебя, батя, я еще не видал, — думал Иван, наблюдая за отцом. — Да ты, оказывается, и порисоваться умеешь и поважничать мастак. И славу любишь и тянешься к ней, как озябший к теплу, да и купаешься ты в этой своей славе, как в теплой воде, а без похвалы, без угодливых улыбок и рукоплесканий и дня прошить не можешь..»

Чего, оказывается, проще — стоять в сторонке и осуждать отца, хотя как раз в этот вечер Иван Лукич и не рисовался и не важничал. В самом деле он очень устал и не столько физически, сколько душевно, на сердце у него было тоскливо, и, как уверял он себя, повинен в этом был сын Иван. Думать об этом ему не хотелось, тем более что гости подошли к столам и пора было начинать. Иван Лукич сказал короткую теплую речь. Сперва выпили за успехи «Гвардейца» и за здоровье Ивана Лукича, потом — за приезд сыновей и за здоровье матери. И опять Иван Лукич невольно подумал «Что-то не радует меня этот приезд. Нутром чую Иван баламутит мою душу, от Ивана мои печали…» А тут еще эта незаслуженная благодарность водников и то ложное положение, в котором оказался Иван Лукич. И в этом он усматривал вину сына Ивана. Ксения была возбуждена, невнимательна к дороге, не замечала сидевшего рядом Ивана Лукича. И в этом тоже был повинен Иван. Да и кто же еще?

Вчера утром, подъезжая к Янкулям, Иван Лукич сказал

— Не могу разобрать, Ксения. Или разучилась рулем управлять? Или ветер сквозняком гуляет у тебя в голове?

— И не то и не другое! — смеясь, сказала Ксения. — Счастливая я. Это вам понятно?

— Не совсем. — Иван Лукич поглядывал на косившие в его сторону блестящие Ксенины глаза. — Кто тебя так сильно осчастливил?

— Один человек.

— Как его звать?

— Это секрет!

— Случаем, не Иван?

— А хоть бы и он.

Да, Иван. Кто же еще? После поездки с ним по хуторам Ксению будто подменили уезжала одна, а приехала другая. Была она без меры весела, за рулем пела песни голосом ласковым, нежным. На язык сделалась остра, в разговорах осмелела. Однажды, заливаясь смехом, шутя или серьезно, сказала, что с Голощековым она разведется и будет снова носить свою девичью фамилию. Она расцвела, стала неузнаваемо красивой, и Иван Лукич, любуясь этой новоявленной ее красотой, в душе завидовал сыну. «Теперь-то мне, Ксения, понятно, почему ты так хотела поехать с Иваном по бригадам чутьем угадывала, где твое счастье, — думал он. — Да и что тут удивительного? Голощекова ты никогда не любила, об этом все Журавли знают… Чтобы в будущем она мне не мешала спокойно жить, уберу ее с глаз долой, переведу в гараж, пусть катается на грузовике и мне будет покойно, да и люди перестанут языками чесать. Выброшу все это из головы и подумаю о том, как же мне быть с той дурацкой благодарностью? Поехать завтра и рассказать Скуратову? А Скуратов, чего доброго, расскажет на собрании актива, осрамит на весь район. И будут мои недруги орать отличился Иван Лукич, вместо выговора получил благодарность. Скрыть и промолчать? Пусть шило хранится в тайне? А ежели это пакостное шило само вылезет из мешка?.. Ежели Иван прочитает заметку в газете, поедет к Скуратову и обо всем расскажет? Тогда что?.. После, после обмозгую…»

Он поднял стакан и предложил выпить за тех детей, которые приносят родителям радость. Встретился взглядом с Иваном и отвернулся. Захмелевшие бригадиры тянулись к нему, хотели еще и еще сказать ему, как они его любят и уважают.

— С тобой мы, Иван Лукич, и в огонь и в воду, — говорил Лысаков.

Не подошел только Подставкин. Он стоял в сторонке и курил. И всех, кто подходил к Ивану Лукичу, чтобы чокнуться и выпить, Иван Лукич по-отцовски обнимал и целовал. Голова его начала туманиться, ему трудно было стоять на ногах. За-камышный принес стул-Ивану Лукичу не грешно и посидеть. Отказался, ногой отбросил стул и крикнул

— Чего мы песни не играем? Кирилл! А ну, заводи ту, нашу! Или мне подтягивай! «Вы-пря-я-ara-айте, хло-о-опци, ко-о-они»!

Запели не в лад, женские голоса заглушили мужские, и песня не получилась. Иван Лукич подходил то к дояркам, то к трактористам, разговаривал, смеялся. Обнял Алексея и крикнул

— Вот он, мой младшой! К своему берегу причалил, в Сухую Буйволу поедет Алексей Книга, к овцам! По дедовой дорожке пошел! Только дед Лука был простым чабаном, а внук — зоотехником!

Баянист заиграл полечку. Иван Лукич оставил сына и подхватил смутившуюся и сильно покрасневшую Олю Сушкову. Танцевал умело, молодцевато, так что Оля мотыльком порхала возле него. Но как Иван Лукич ни старался казаться веселым, он никак не мог скрыть ту внутреннюю тоску, которая свила себе гнездо в его душе. Нерадостные мысли наседали на него и роились в голове… Кто-то из гостей громко сказал

— Ну, спасибо тебе, Иван Лукич! Повеселились — пора и по домам, а завтра за работу!

Не сразу гости разошлись и разъехались. Последними попрощались Закамышный со своей Груней. Иван Лукич и Василиса проводили их за ворота. Постояли у калитки, посмотрели на огни Журавлей.

— Лукич, — сказала Василиса, — поговорил бы с детьми. Сказал бы им. свое слово, их бы послушал. Взрослые ведь. «Сказать им слово? — думал Иван Лукич. — Их послушать? И как это раньше мне в голову не пришло? Спасибо, Васюта, за подсказку. И батю на беседу приглашу. Пусть старик посидит, послушает. Разговор у нас будет мужской, может и грубый, но чистосердечный. Пора нам сказать один другому все, что мы думаем. Вот мы с Иваном и потолкуем…»

Иван. Лукич прошел в ту комнату, в которой обычно спал, когда ночевал дома. Позвал Григория, Ивана и Алексея.

— Хочу, сыны мои, потолковать с вами. Смотрел на сыновей, читал на их лицах

«О чем толковать? И чего это ты, старый, вздумал?». Григорий решил, что отец выпил лишнее.

— Поздно уже, батя, — сказал он, улыбаясь. — Пора на отдых.

— Разговор, Гриша, важный!

— Тогда я хоть Галю отвезу домой.

— А Галина пусть матери помогает посуду убрать. После гулянья бабам работы хватит.

— Батя, о чем мы будем беседовать? — робко спросил Алексей.

— О жизни, сынок.

— Меня ребята ждут на Егорлыке.

— Пусть подождут.

Иван засунул руки в карманы и исподлобья смотрел на отца; взгляд его был колюч, суров.

— Это ты, отец, хорошо придумал, — сказал Иван. — Давно пора нам собраться и устроить свое заседание.

— Значит, Иван меня понял, — повеселев, сказал Иван Лукич. — Зараз я батю своего приглашу. Для полного кворума!

Иван Лукич вышел на веранду. Старик сидел на низеньком стульчике и, зажав коленями балалайку, дремал. Иван Лукич наклонился к отцу, сказал

— Батя, хочу в вашем присутствии побалакать с сынами. Пойдемте в хату.

— О чем, Иван, будет твоя речь? — осведомился старик.

— Подросли хлопцы, надо же мне с ними потолковать. — Иван Лукич взял из рук отца балалайку, помог подняться. — Разговор, батя, пойдет семейный, тихий и мирный.

— Это нужно, Иван, нужно, — согласился дед Лука.

Опираясь на руку сына, старик слабыми шагами направился в дом.