— Глупости мелешь, Яков.

— А как же Иван Лукич? — спросил Яша. — Один останется?

— Я-то почем знаю! Или и в самом деле привезти Дину в Журавли?

Яша в знак подтверждения наклонил голову и промолчал.

Во дворе заметно усилился людской говор. Были слышны сдержанные мужские басы вперемешку со смехом и щебечущими женскими голосами. Так бывает перед собранием, которое готово начаться, но не начинается потому, что ещё не появилось главное лицо. Такими «главными лицами» были здесь Иван Лукич и Закамышный. Гости поджидали их и, разговаривая и перекидываясь шуточками, то и дело поглядывали на столы. Взгляды к столам, тянулись не потому, что они были заставлены вкусными кушаньями, вином и водкой, а потому, что возле столов не было стульев. Такое новшество заметили сразу, оно-то и смущало и вызывало смех и острые словечки.

Комбайнер Анисим Петренко, мужчина рослый, сутулый, хлопнул кулаком по спине своего друга Игната Колесниченкова и сказал:

— Игнат, и чего ты от столов очей не можешь отвести? Или тревожишься, что нету стульев? Водка в рюмке будет, а посидеть с той рюмкой не на чем? Эх ты, темнота!. Не умеешь соображать, Игнат! Это обед не какой-нибудь, а стоячий, сказать, быстрый. Будем есть и пить наперегонки, кто кого обгонит. Понятно?

— Оно-то так, — согласился Игнат. — Оно-то понятно… Можно и наперегонки, это мы тоже сможем. А все ж таки, ежели по русскому обычаю, то водочку сподручнее выпить в сидячем положении. Веселее идет, шельма!

— Вижу, и у тебя, Петренко, соображения маловато, — вмешался в разговор заведующий молочной фермой Семен Клименчук, человек на вид угрюмый, шутить не умеющий. — Ведь ты даешь Игнату совершенно неправильные разъяснения! Да, неправильные! Ты бывал у меня на ферме? Видал прогрессивный метод — беспривязное содержание коров? Никаких тебе станочков, кормушек. Так чего же ты Игнату голову морочишь? Это же тоже прогресс и удобство! Хочешь — подходи к столу, ешь и пей, а не хочешь — отваливай и уходи. И быстро и красиво! И в том случае, ежели кто лишнее выпил, — сразу заметно. Неустойчивость где бывает? В ногах! На стуле ему удобно сидеть и пьяному, а попробуй выстоять… Вот то-то и оно!

— И это я допускаю, — задумчиво сказал Игнат, — а только как-то получается не по русскому обычаю. В сидячем-то положении сподручнее.

— Тихо, товарищи! Иван Лукич приехал!

XIX

«Волга», мигая фарами и сигналя, осторожно вкатилась в ворота. Из машины сперва вышел За-камышный, затем перед гостями, покручивая ус и болезненно улыбаясь, появился Иван Лукич и будто не Иван Лукич. Таким худющим, измученным его еще не видели. За две недели он так изменился, что теперь напоминал человека, изнуренного бессонными ночами и непосильной работой. Сам Иван Лукич не только знал об этой своей внешней перемене, а и постоянно думал о ней и даже гордился ею «Пусть люди смотрят и видят, каких усилий стоит мне победа…» Он никогда еще так не уставал, но эта усталость ему была приятна, она и радовала и волновала.

Мысленно он еще находился в степи. Сегодня ночью умолкли моторы, как умолкают орудия после победного боя, а уши его еще слышали их гром, и глаза его еще видели восход солнца и залитые светом поля, просторные, тихие, с валками и со следами автомобильных колес на стерне. И вот вечером, когда по разбитым, курящимся пылью дорогам прошумели последние грузовики с зерном, следом за ними в Грушовку уехал Иван Лукич и Закамышный повезли рапорт.

Радость свою Скуратов не скрывал. Он читал донесение, был доволен, что и в этом году прославленный «Гвардеец» занял на жатве первое место.

— По тебе, Иван Лукич, вижу не жалели сил гвардейцы, — сказал Скуратов. — Ишь какой стал тощий! Закамышный помоложе, а тоже сдал.

— Старались, все старались, Степан Петрович, — добавил Иван Лукич. — Отстающих не было.

— Ну, а как сын Иван?

— С батьком силой меряется. — Иван Лукич вспомнил встречу у озерца. — Как-то взялись мы бороться — оседлал так, что не вырвешься.

— А как у него с дипломом?

— Что-то рисует. Разве я в этом что соображаю?

— Да, молодцы гвардейцы, порадовали. — Скуратов читал донесение. — На похвалы я вообще не щедр, но тут похвала сама напрашивается. Тебя, Иван Лукич, хвалю вдвойне.

— За что, Степан Петрович?

— Не хитри, не прикидывайся незнайкой. — Скуратов взял со стола районную газету. — И за хлеб и вот за воду! Опять обошел своих соперников, и очень удачно. Да ты что, газету сегодняшнюю не читал? Вот возьми, почитай, как там водники тебя благодарят.

Иван Лукич развернул газету, читал и глазам своим не верил «…так что товарищ Книга Иван Лукич и на этот раз, как всегда, показал поучительный пример для других председателей… особенно нерадивых к воде… И в самый разгар уборочных работ Иван Лукич очистил главный канал… умение Ивана Лукича Книги смотреть…» Читать дальше не стал. Лоб покрылся испариной. Снял очки, положил газету на стол. «Неужели это Иван разрыл лопатой? — мелькнула мысль. — Вот оно какая штуковина…» И усы его обвисли, он помрачнел и обмяк, стыдно было поднять глаза.

— Похвала, Иван Лукич, заслуженная, — сказал Скуратов. — И нечего тебе скромничать. Помнишь, весной на совещании я говорил не забывайте о воде, а особенно в жару. Каналы может залить, забить песком. Все забыли, а ты не забыл, и за это я тебя хвалю. И жатву с поставками вовремя завершил, и вода у тебя идет полным ходом, да еще и нерадивым соседям помог. Вчера я видел Игнатенкова из «России». Ну, как, спрашиваю, течет влага? Спасибо, говорит, сосед Книга подсобил, расчистил шлюз. И во «Власти Советов» тоже тебя благодарят.

Иван Лукич, наклони голову, молчал. Не знал, что сказать. Когда они попрощались и выехали за Грушовку, Иван Лукич спросил

— Объясни мне, Яков, по-русски, что все это обозначает?

— Гнедой послал трактор с черпаком — вот и все.

— Вез моего указания? — Иван Лукич тяжело вздохнул. — Портятся бригадиры, портятся. — Долго молчал, курил, смотрел на укрытые темнотой поля. — Слушай, партком. Может, нам вернуться и сказать Скуратову всю правду? — Повернулся к Закамышному и совсем тихо, чтобы не услышала Ксения — Дело такое получилось тонкое, черт бы взял этого Гнедого. Может, Яков, не надо возвращаться? Пусть все остается так… это же водники не меня благодарили, а «Гвардейца».

— Лучше бы сказать правду.

— Почему промолчал?

— Как-то неудобно было. Тут рапорт, а тут… Завтра приедем и все объясним.

Иван Лукич откинулся на спинку сиденья и закрыл усталые, слезившиеся глаза.

Тут, в своем дворе, видя знакомые улыбающиеся лица, Иван Лукич думал «Очевидно, так чувствует себя человек, сделавший большое и полезное дело для людей, и от этого людям стало жить легче». Ему приятно было сознавать, что это полезное дело он делал не один, а вместе с теми, кто смотрел на него и улыбался ему. От этих мыслей в тело его проникла удивительная теплота, и он сказал

— С праздником вас, дорогие товарищи! И ему ответили все дружно

— И тебя с праздником, дорогой Иван Лукич! Видя Ивана Лукича измученным и счастливым,

люди смотрели на него, гордились им, и мысли у них были самые хорошие. «Ох, Иван Лукич, Иван Лукич, пружина, а не человек! — думали одни. — Да что пружина? Быстрый конь под седлом, и скачешь ты напропалую, и нету у тебя к себе никакой жалости… Хоть бы о своем здоровье подумал, а то, чего доброго, силы надорвешь, а как нам тогда жить без тебя?..» Другие думали «Говорят же, что и среди людей бывают орлы, да еще какие орлы! А полет у них — залюбуешься!» Или «Трудновато приходится руководителю. Для себя жить — это одно, а для народа — это уже совсем иное дело. На груди Золотая Звезда и значок слуги народа. О чем они говорят? О том же самом…» У молодых, сварливых женщин было и такое на уме «Красив же ты, чертов усач, ей-богу, красив! На тебя любо поглядеть и на работе, когда ты, бывает, злишься и пошумливаешь на нас, и вот теперь, когда так смирно глядишь на нас утомленным взглядом и как бы говоришь «Полюбите меня, бабоньки, полюбите, ручаюсь — не пожалеете…» Да такого и полюбить не грех, честное слово!..» А у Василисы своя думка. Глядя на мужа доверчивыми глазами, думала «Ох, Лукич, Лукич, поглядел бы ты на себя в зеркало! На кого ты стал похож? Худющ, черен, а глаза горят, как у ненормального. Ты так и захворать можешь, Лукич…»