Разве только майора армейского обругал на переправе? Ну, да это мелочи! Пусть не сует нос в чужие дела!
Штаб бригады размещался теперь на маленьком дебаркадере, который стоял в самом конце затона, заросшего водорослями и высокой, сочной травой. Деревья склонились над водой, образовали своими вершинами плотную, Непросматриваемую крышу. Лучшего места для стоянки катеров трудно было подыскать. Они просто исчезали под деревьями, словно таяли.
Ясенева Чигарев нашел в маленькой каютке. Батальонный комиссар торопливо разбирал бумаги, хмурился, но едва увидел лейтенанта, как улыбнулся, шагнул ему навстречу, взял за руку, подвел к единственному стулу и усадил на него.
— Садитесь, товарищ лейтенант, садитесь! — приветливо сказал он.
— А вы, товарищ батальонный комиссар? — спросил Чигарев, осматривая каюту. — Садитесь вы, а я постою.
— Сидите, сидите! Плохой хозяин пусть на ногах постоит… Что у вас нового, товарищ лейтенант? Обрадуйте для встречи.
И Чигарев начал рассказывать. Сначала он следил за собой, а потом увлекся и сам не заметил, как стал говорить только о себе. «Я! Я!» — так и звенело в каюте. Если верить Чигареву, то все хорошее в бригаде произошло лишь благодаря ему лично, а несчастья, промахи, ошибки — свойственны другим, менее опытным.
Вдруг Чигарев замолчал, удивленно глядя на батальонного комиссара. Никогда он не видел на лице Ясенева такого сладко-приторного, почтительного выражения.
— Что с вами, товарищ батальонный комиссар?
— Ничего особенного. Просто слушаю рассказ героя и восхищаюсь!
Чигарев вскочил со стула, а Ясенев приложил палец к губам и почти прошептал:
— Только, пожалуйста, не ругайтесь. Переборки тонкие, а там машинистки работают.
Чего угодно, но только не этого ожидал Чигарев. От искренней обиды и неожиданности он даже не сразу нашелся, что ответить, и лишь с большим запозданием невнятно пробормотал дрожащим голосом;
— Чтобы я вас… Никогда не позволю…
— А почему бы и нет? Ведь обругал же ты майора на переправе?
— Так то был не наш, армейский…
— А Борькин? Семенов? Где гарантия, что теперь не моя очередь?.. Только поэтому я и стою, хотя не спал уже больше суток.
Чигарев совсем растерялся и молча отошел к стенке каюты. Ему хотелось объясниться с батальонным комиссаром, сказать ему, что не во всем виноват он, Чигарев, и в это же время все в нем кипело, бурлило, при малейшем поводе было готово вырваться наружу. Ссора не входила в расчеты Ясенева. Не затем он вызывал Чигарева, не этого хотел добиться.
— Эх, Володя, Володя, — с грустью сказал Ясенев, опускаясь на стул. — Садись вон на ту стопку бумаг. Ничего ей не сделается…
Снова сказано не то, чего ожидал Чигарев. Сейчас он услышал в голосе комиссара неподдельную боль за него и послушно опустился на стопку бумаги.
— Почему, думаешь, вызвал я тебя? Ругаться?.. Да больно мне за каждого из вас! Понимаешь? Больно!.. Только и слышишь: «Чигарев! Чигарев!» Хоть одно бы слово хорошее! — И Ясенев безнадежно махнул рукой.
— Разве я так уж ничего хорошего и не сделал? — Что? Скажи. Буду только рад.
— Что?.. Ну хотя бы тот бой с самолетами… Разве не я придумал, как спасти баржи? Разве не по моему приказу их стали растаскивать?
— И все? А другого ты не заметил? Не заметил того, что и без твоей команды другие катера бросались к баржам?.. На всех катерах были люди советские, наши, преданные Родине. Вот и полезли они в огонь… Или возьми Борькина… Ты нагрубил ему тогда, а известно тебе или нет, что он спас тебя от предания суду?.. Да, да! Не пожимай плечами! Каким местом ты думал, когда открыл огонь, стоя под кормой у баржи?.. Ты выдал врагу место стоянки каравана. Молодец Борькин, догадался, выскочил на открытую воду и принял весь бомбовой удар на себя.
Ясенев привел еще много примеров, и в новом свете увидел Чигарев даже те дела, которыми гордился, и теперь сидел потупившись, теребя ремешок пистолета.
— Понял ты меня или нет?
— Спасибо…
— Подожди! Не люблю, когда человек лукавит. Тебе сейчас не благодарить меня хочется, а обдумать все… Что ж, подумай… Критика, лейтенант, настоящая критика, штука неприятная, но полезная, как и большинство лекарств. Пить горько, а польза есть. Я сейчас говорю про себя. Не люблю, когда меня критикуют. Не люблю, как и ты.
Чигарев недоверчиво усмехнулся.
— Не веришь? Честно говорю. Не люблю. Мне больше нравится, когда меня хвалят… Но хвалят за дело!.. Оба мы с тобой, выходит, болезненно воспринимаем критику, так есть ли разница между нами? Есть, и огромная. Я выслушиваю ее и, как ни больно порой бывает, признаю свои ошибки. А ты? Хвост трубой — и дай бог ноги!
— Так ведь кто критикует? — не вытерпел Чигарев. — Разные Селивановы, Семеновы!.. Вы мне вон сколько неприятного сказали, а я ничего…
— Почему? — Почему?.. Что они тычут мне пальцем в глаза, когда
у самих грехов хватает? Селиванов, как маленький, сунется в одно дело и скорей к другому! «Усвоил! Давай выше!» Сидел в штабе, а штабной документации толком не знает! Без года неделю командует катерами, а разговаривает уже так, словно хоть сейчас бригаду давай!.. Про Семенова и говорить не буду…
— Ты хорошо подмечаешь недостатки у других… Такой бы глаз тебе и для своих поступков иметь… А у меня ты что заметил?
— У вас ничего. Поэтому и не обидно замечания слушать
— Так… Ничего, значит, не заметил… Ну, к этому мы вернемся еще сегодня… Еще одна ошибка есть у тебя. Ты — собиратель плохого. Ты видишь в людях только плохое. А ты скинь очки и присмотрись к ним с другой стороны. Хотя бы к Селиванову. Есть у него хорошее? Сам знаешь — его больше, чем плохого. Селиванов честен, предан общему делу, но метод усвоения у него довольно-таки своеобразный… Чтобы он не хватал верхушки, мы и перевели его на отряд… Скажу больше. Ты, если отбросишь дурь, можешь быстрее его двинуться по службе, но потом берегись! Селиванов освоит азы и нажмет тебе на пятки!
— Значит, я не так уж и плох, как вы говорили сначала? — оживился Чигарев.
— Знаешь, на кого ты сейчас похож? На поганку. На самый обыкновенный поганый гриб. Шляпка у него большая, а корешок-то, соединяющий его с землей, тоненький!.. И не один ты, а все зазнайки на поганки похожи. Пыжатся, лезут на глаза, кричат: «Я гриб!» А подойдешь ближе, может быть, даже и нагнешься, но потом рассмотришь его и уйдешь в сторону… От презрения другой человек и плюнет на его шляпку…
— Раз я уж на поганку похож, то, значит, мне и не место среди боровиков! — вспылил Чигарев. — Уйду в пехоту, хоть рядовым, а после войны вообще демобилизуюсь!
— Не шуми. Я же сказал тебе, что перегородки тонкие… Если бы у тебя не было всех возможностей стать настоящим человеком, или, как уж я начал говорить, грибом, то я бы и не просил тебя зайти сюда. Зачем? Уходишь в другую часть, ну и прощай! Так ведь?
Нечего было возразить Чигареву. В голове его был какой-то сумбур. Много неприятного услышал он от Ясенева, на многое мог бы возразить, но какой-то внутренний голос подсказывал ему, что Ясенев прав.
— А теперь немного и про себя… Попало мне сегодня от Военного совета, и попало здорово.
— Вам?!.. За что?
— За близорукость, мягкотелость… Давно нужно было поставить вопрос о Семенове принципиально, а я все ждал чего-то, приглядывался… Как видишь, у меня тоже есть ошибки. Большие ошибки… Давай мы так с тобой договоримся. Ты делом докажешь, понял меня или нет. Договорились?
Чигарев ушел к себе на катер, и Ясенев остался один. Он попробовал заниматься текущими делами, но не мог. Разговор с Чигаревым всколыхнул в нем не успевшие улечься воспоминания о беседе с Семеновым. 1\апитан первого ранга, получив приказ о своем снятии, тоже пришел в эту каюту. На лице его была только растерянность.
— Как же это так, а? — спросил Семенов. — Служил, служил, а теперь на свалку? Не годен стал, брат, Семенов?
— Пойми, Андрей Петрович, что на новом месте тебе будет легче.
— Это мне-то?! Назначили командиром тыловой базы и довольны? Боевого командира и портянки считать! — Семенов раздул ноздри, потом стукнул кулаком в стенку каюты и крикнул: — Шурка!