А вот сегодня Михаил снова был дома, как он привык называть свою сталинградскую квартиру.
Норкин прошел в комнату. На этот раз там все было по-прежнему. Как два месяца назад, когда он ушел на траление, на столе лежало незаконченное письмо к матери.
Кровать, заправленная белым покрывалом, выглядела так, словно он встал с нее только сегодня утром.
Леня спал крепко. Из-под простыни торчали завитки его густых черных и жестких волос. Его не разбудил шум, поднятый сестрами. Он раскраснелся во сне, его губы вздрагивали.
«Пусть отдохнет», — подумал Норкин, а рука помимо воли протянулась к простыне.
Леня пробормотал что-то и перевернулся на другой бок, накрывая простыней свою голову.: — Видали его? Я прибыл на два дня, а он спит!
Норкин схватил Леню на руки и положил на холодный линолеум пола. Леня моментально согнулся калачиком и, прижав голову к плечу, попытался спрятать ее под воображаемую подушку. Потом открыл глаза.
— Мишка! — закричал он, вскакивая с пола. — Каким ветром тебя занесло? Мне сказали, что ты завяз на минных полях..
— Соскучился о тебе, прекратил траление и вот явился.
— Тогда здорово!
Немного погодя товарищи сидели вдвоем на диване. Им было о чем рассказать друг другу. Два месяца Норкин был на тралении, а Леня так и не вылезал из штаба.
— Ты бы рассказал мне новости. На тралении мы немного отстали от жизни, — попросил Норкин.
— Новости? Я сам несколько дней был на заводе и следил за изготовлением тралов, так что многого не знаю… Фашисты прорвали фронт и рвутся к Кавказу. Хотят взять Баку…
— Чье предположение?
— Местного начальства.
— А Москва что говорит?
— Москва? Москва пока молчит… Много войск собирают севернее Сталинграда,
— Зачем?
— Честное слово, не знаю. Знаю, что так нужно, а почему — хоть убей, не пойму… А тебе письмецо.
— От кого?
— От товарища Ковалевской.
— Давай, Леньчик, скорее!
— До чего любовь человека доводит, — с притворной грустью сказал Селиванов, но письмо отдал.
«Дорогой Мишук!
Поздравляю тебя с Первым мая и надеюсь, что это последний май, который мы будем встречать с тобой на войне…»
Михаил удивленно взглянул на начало письма. Леня сразу заметил растерянность на лице друга и спросил:
— Неприятности? Прочти.
— «…Поздравляю тебя с Первым мая…»
— Достаточно. Неужели понять не можешь? — засмеялся Леня. — Мишка! Спрячь письмо в карман! Хоть погуляем немного!
«…Наша бригада стала гвардейской. Мы все очень рады, и я тоже. Одно плохо — тебя нет здесь. Я скучаю, Миша! Скоро ли кончится война и мы опять будем вме-сте? После нашего зимнего наступления фашисты ведут себя спокойно и матросы поговаривают, что пора переходить на другой участок фронта, чтобы оправдать звание гвардейцев…»
Михаил прочел письмо, переодел китель, и они вышли на улицу. Солнце ослепило их. Оно отражалось от зеркальной Волги и раскрытых окон квартир. Горели позолотой медные поручни пароходов, что стояли бесконечной вереницей у переполненных грузами сталинградских причалов.
Кругом раздавались гудки грузовиков и паровозов, изредка доносились глубокие вздохи заводов и струйки дыма поднимались к безоблачному, бледно-голубому небу.
Маленькие буксирные пароходики тащили куда-то громоздкие неуклюжие баржи; гордо проплывали мимо города пассажирские пароходы, сверкая окнами салонов; бронзовые от загара мальчишки устремлялись с берега им навстречу, и на волнах покачивались их стриженные под «нуль» черные и белые головы.
Незаметно пролетел день. Друзья сходили в кино, на стадион, прошлись по городу и сели отдохнуть в скверике напротив Дворца пионеров. Они устали, хотелось есть, но так хорош был город в этот тихий вечерний час!
Набережная полна гуляющих, ветерок с Волги приятно освежает разгоряченную кожу, и в воздухе струится тонкий аромат табака, который распустил свои бутоны на клумбе, раскинувшейся возле скамейки, где сидели друзья.
Кажется, нет войны! Но это только кажется: двое раненых сидят в госпитальных халатах, а позади них, разрезая клумбу, темнеет щель. Уродливым зигзагом она пересекает еще несколько клумб и теряется в зарослях табака, гвоздики, георгинов и других цветов. В кустах акации притаились зенитные пушки. Девушка в пилотке, сдвинутой на правую бровь, медленно ходит между ними и время от времени подносит к глазам бинокль, висящий у нее на шее. Дыхание войны чувствуется и здесь. Она рядом. Норкину взгрустнулось. Письмо от Ольги лежало у него в нагрудном кармане кителя и словно излучало какое-то тепло. И Михаилу так захотелось, чтобы она сама была здесь, сидела рядом с ним на этой же скамейке, что он вздохнул, откинулся на спинку скамейки и закрыл глаза. Ольга, как наяву, встала перед ним. Он видел даже ее чуть влажные зубы, золотой волосок колечком…
— Я, Миша, прошусь на корабли. Как ты смотришь на такое дело?
— Отрицательно. У начальства хлопот и без тебя хватает. Наверняка не переведут.
— Уже перевели! Назначили командиром отряда тральщиков, завтра перебираюсь на катера!
— А если перевели, то зачем у меня совета спрашиваешь? — немного обиделся Норкин.
— Так просто… Прямо-то похвастаться было неудобно. Друзья взглянули друг на друга и рассмеялись.
— Смотрите, смотрите, сколько самолетов летит! — крикнул кто-то позади Норкина.
Самолеты шли над левым берегом Волги, по восточной части неба. Их было несколько десятков.
Над Сталинградом часто пролетали краснозвездные самолеты, и сейчас все гуляющие с радостным оживлением на лицах вглядывались в сверкающее, белесое от зноя небо, силясь разглядеть чуть темнеющие точки.
— Ух, и дадут фашистам! — крикнул мальчишка, промчавшийся мимо на роликовых коньках.
В неясно обозначившихся силуэтах самолетов было что-то знакомое, и Норкин с тревогой вглядывался в их очертания. Вот один самолет немного изменил направление полета, и тогда стали отчетлив^ видны выступающие вперед моторы. Самолеты напоминали хищных птиц, выпустивших когти. Теперь уже не было сомнения, что к городу приближались «Юнкерсы».
Норкин не успел еще сообщить Лене свою догадку, как в городе завыли сирены, загудели заводы и паровозы, и из громкоговорителя донеслись слова:
— Внимание, внимание! Воздушная тревога! Воздушная тревога!
Набережная мгновенно опустела: люди скрылись в щелях или заняли места на постах местной противовоздушной обороны.
Тревожно гудели у причалов пароходы. Торопливо, захлебываясь, затакали «Максимы», на боевых нотах включились в общий хор крупнокалиберные пулеметы и, заглушая все, ударили пушки. Небо покрылось черными и белыми облачками разрывов. Между ними метеорами мелькали трассирующие пули.
А самолеты шли и шли…
— Бежим? — Леня вопросительно посмотрел на Норкина. Тот отрицательно покачал головой.
Бежать не было смысла. Самолеты уже находились над серединой Волги. Вдруг от них отделились черные точки. Секунду они летели под самолетами, а затем устремились к земле. Воздух наполнился холодящим кровь воем, грохотом разрывов и свистом осколков.
Норкин по звуку определил, что бомбы упадут далеко от них, и остался сидеть на скамейке.
Спустя минуту, когда еще не осела пыль, взметнувшаяся к небу, по пустынным улицам, оглашая их звоном колоколов и воем сирен, пронеслись пожарные машины и кареты «скорой помощи».
На железнодорожных путях, около причалов, загорелись вагоны. Из щели, что проходила почти у самой насыпи, выскочил мужчина в белой рубашке с засученными по локоть рукавами. За ним другой в майке с голубой полоской динамовца на груди, женщина в зеленом платье, потом еще, еще и скоро люди облепили горящие вагоны, отцепили их от состава и оттащили в сторону. Белая рубашка мужчины стала черной.
Пароходы, стоявшие у причалов, поспешно отдали швартовы и вышли на середину реки. Еще раньше метнулись от берега тральщики. Норкин узнал их издали. Те, что побывали на тралении, выгодно отличались от своих собратьев. Они носились по реке, искусно лавируя между водяными столбами, поднятыми взрывами бомб. Отстреливаться от самолетов им было не ново, и они маневрировали спокойно, умело, непрерывно ведя огонь и помогая соседям. Каждое их движение говорило о том, что оно сделано сознательно.