Однажды Норкин совсем было решился. Тогда они сидели у Оли. В печке на углях добродушно брюзжал чайник. Оля присела на корточки и, накрыв руку тряпкой, пыталась ухватиться за его горячую ручку.
Чтобы не упасть, она облокотилась о колено Михаила. Ее волосы были совсем рядом…
— Оля… Я давно хотел тебе сказать…
— Что, Миша? — Ольга посмотрела на него немного растерянным взглядом, и лицо ее то ли от жара, то ли от смущения покраснело. Даже мочки ушей стали пунцовыми.
— Что?.. Да странно все получается. Теперь мы каждый вечер с тобой, а раньше… Раньше словно не замечали друг друга… Почему так, а?
Ольга ничего не ответила. Потом они умышленно долго пили чай, разговаривали еще и на крыльце, но главное так и не было сказано.
Сегодня Норкин задержался в штабе дольше обычного. К Оле идти было поздновато, домой — не хотелось, и он просто нечаянно, сделав крюк, подошел к санчасти. У Оли горел огонь. Это сразу уничтожило все колебания. Норкин поднялся на крыльцо и постучал. Немного погодя раздались торопливые шаги и приглушенные голоса.
— Отстаньте, я вам говорю! Идите домой!
— Оля! Да выслушайте вы меня хоть раз… Норкин узнал голос Чигарева и сразу насторожился. Стукнул откинутый крюк, и дверь распахнулась. В сенях стояла Ольга и Чигарев.
— Миша! — радостно вскрикнула Оля.
И этого оказалось достаточно. Михаил шагнул вперед, подвинулся, почти навалился на Чигарева грудью и четко, раздельно произнес:
— Вы поняли, о чем вас пока еще просят?.. Или вот! — большой сжатый кулак его поднялся.
— Есть из-за кого драться! — бросил Чигарев и ушел. Норкин было рванулся вслед за Чигаревым, но Ольга вцепилась пальцами в его рукав и потащила в комнату. Все здесь знакомо Михаилу. И стол, прижавшийся к окну, и кровать под серым солдатским одеялом, и тумбочка около нее. Даже бумажные цветы в консервной банке по-особому дороги ему: они сделаны руками Оли. На стене висела фотографическая карточка Олиного выпуска. Михаил знал уже почти всех, а Виктора даже заочно зачислил в друзья. И вдруг Оля упала на кровать. Плечи ее начали вздрагивать. Михаил ждал чего угодно, но только не слез. Слез он всегда боялся, становился беспомощным, если при нем плакали. Теперь Михаил тоже топтался в нерешительности, не зная, уйти ему или остаться. Но уйти он не мог и осторожно присел на кровать рядом с Олей.
— Оля… Брось, Оля, плакать… Честное слово, ты какая-то странная… Стоит плакать из-за такого… Может, мне уйти?
Ольга всхлипнула громче и взяла Михаила за руку. Несколько минут только и были слышны ее всхлипывания. Михаил молчал. Он высказал все. Не помогло. И в конце концов он не выдержал, нагнулся, обнял Олю и потянул ее к себе. Оля послушно села.
— Неужели я дала ему повод? — спросила она сквозь слезы. — Все вы, мужчины, такие…
— Как тебе не стыдно, Оля!.. Я готов не знаю что сделать, чтобы ты не плакала…
Ковалевская заплакала сильнее.
— Неужели ты и меня считаешь таким?
Оля молча прижалась к Михаилу. Ее мокрая от слез щека оказалась так близко, что он только чуть-чуть шевельнулся и осторожно коснулся ее губами.
Долго они сидели прижавшись друг к другу. Все было понятно без слов. И лишь когда солнечный луч скользнул по ледяному кружеву окна, Оля подняла к Михаилу свое лицо. Михаил потянулся к ее губам, но она закинула свои руки ему за шею, прижалась щекой к его кителю и прошептала:
— Не сейчас…
Михаил не спросил, когда. Он соглашался ждать.
— Никишин! Получай посылку! — крикнул еще с порога рассыльный, вваливаясь в землянку.
Александр взглянул на него и снова склонился над книгой. Он не ждал посылки. Кто ее мог прислать?
— Слышишь, Саша? — спросил Коробов.
— А мне что? Раздели на взвод, — ответил Никишин. Тоже правильно. Много безымянных посылок приходило в те дни на фронт, и командование бригады само распределяло их даже между отдельными матросами. Нет у иного матроса родных, или оказались они на территории, временно захваченной врагом, ну и дадут ему посылку. А в каждой из них письмо, душевное письмо от простых советских людей. Прочтет его матрос и еще сильнее почувствует, что не одинок он, что много у него друзей. Такие посылки делились обычно между всеми. Только письмо оставлял матрос себе. А Никишину даже и оно не было нужно. Ведь посылающему безразлично, ответит ему Никишин или Коробов? После смерти Любченко словно вылетел Александр из колеи и никак не мог вновь попасть в нее.
— Вскрывай, Саша! Не томи! Может, там фотокарточка, — попросил кто-то.
Никишин пожал плечами. Не верил он фотокарточкам. Лицо, может быть, и красивое, а душа — разве в нее проникнешь? Кроме того, снимок не всегда отвечает действительности.
— Возьми себе, — ответил Никишин. — Я в фотокарточки не влюбляюсь.
— Саша! А ведь посылка-то точно тебе! — воскликнул Коробов, рассматривая адрес.
— Не врешь?
— Слово даю! Только обратного адреса нет. Никишин подошел к столу. Точно, ему посылка. На
сером полотне химическим карандашом написан его адрес, а обратного нет: отправитель не хотел получать посылку обратно.
— От кого, Саша, думаешь?
— Сам не знаю.
Распороли чехол и вскрыли ящик. Маленький серый конвертик лежал сверху. Никишин взял его и распечатал.
«Дорогой товарищ Никишин!
Мы очень обрадовались вашему письму и хотели сразу ответить, но все ничего не получалось. То спорили, о чем и как писать, то срочный заказ выполняли и собраться вместе не могли.
Потом ребята поручили написать ответ мне, как комс оргу, вот я и пишу. Еще раз: все мы обрадовались вашему письму. Нас очень интересует, как вы живете? Какие по двиги вы совершили? Были ранены или нет? Если у вас есть фотография, то пришлите ее нам. У нас в отделе кадров вы еще совсем мальчик, а мы сейчас у себя в клубе делаем фотовитрину: «Наши комсомольцы в боях за Родину».
Обижаемся на то, что вы так мало написали о себе и товарищах. Ведь мы все время просимся на фронт, но нам говорят, что сейчас мы нужнее здесь, и мы работаем. Наш цех держит переходящее знамя завода, и мы обещаем сохранить его у себя до вашего приезда, а потом и вы вместе с нами за него драться будете. Верно?
Вот, пожалуй, и все. Вы не обижайтесь, но я сама не знаю, о чем вам писать. Так много всего, что теряюсь. Но ведь вы нам еще напишете? Вот так постепенно мы и расскажем друг другу все новости. Хорошо?
Эта посылка — наш подарок вам к Новому году.
От имени всех комсомольцев нашего цеха желаю вам всего хорошего! Если будете в наших краях — обязательно заезжайте.
Нюра Селезнева».
— Саша! Да ты хоть посмотри, что тебе прислали! — зовет Коробов.
Никишин взглянул на стол, его глаза скользнули, словно не замечая, по шерстяным носкам, пачке печенья, папиросам, по горлышку бутылки. Он снова читал письмо.
— А у нас, ребята, новость. Лейтенанта Норкина с командира взвода снимают, — сказал рассыльный, которому не терпелось поделиться свежим известием.
— Что? Брешешь!
— Как снимают? — зашумели матросы.
— Так и снимают! — обиделся рассыльный. — Приказ пришел.
— А ты-то откуда знаешь? — шагнул к рассыльному Никишин. Скомканное письмо торчало из его кулака.
— Комбриг с комиссаром меж собой говорили, а я тут же был. На Волгу его переводят. С ним Чернышева, Чигарева и еще других.
Какое дело Никишину до Чернышева и других? Уезжает его лейтенант… И всегда так: одна беда тащит за собой другую.
— Эх, чёрт — выругался Коробов и сел на нары.
— Не везет нашему взводу, — сказал другой. Тихо стало в землянке.
А Норкина вызвали в штаб. Командир бригады протянул ему приказ и отошел к окну, забарабанил по нему пальцами.
Все… Значит, Оля остается здесь, а ему снова ехать…
Новое назначение обозначало продвижение по службе, он уходил на корабли, а все-таки ему было жалко расставаться со взводом, бригадой. Здесь он успел сжиться со всеми, привыкнуть и к матросам, и к командирам… Про Ольгу и говорить нечего. О ней разговор особый…