Игла вновь замелькала.

Никишин и сам был не прочь отвлечься от дум, поговорить о постороннем и ответил, тяжело вздохнув:

— Эх, братва… И так тошно, а тут еще и начальство бог весть что делает…

Разведчики уже успели сдружиться и теперь, перемигиваясь, спешили усесться поближе к Никишину: его знали как любителя пошутить. Вот только кого он сегодня выберет, на ком остановится его внимание? И матросы настороженно молчат. Наконец" кто-то не выдержал и спросил:

— А что?

— Как что? — мгновенно отозвался Никишин. — Да раньше, в наше время, во флот брали мальчиков один к одному, а теперь суют вон этих желторотиков! — И он брезгливо покосился на Любченко.

Тот, видимо, хотел что-то сказать, может быть, и возразить, но раздумал и повернулся на бок, спиной к Никишину.

— Любченко! Юнга! — крикнул Никишин и ткнул его кулаком в спину.

И тогда «юнга» сел. Никишин выделялся среди матросов широкими покатыми плечами, но теперь рядом с Любченко словно сразу похудел. Ясные глаза Любченко смотрели из-под густых черных бровей прямо, доверчиво и чуть-чуть удивленно.

— Саша! Ну, долго еще ты меня будешь юнгой звать? Три года служу — и все юнга!

И столько было в этих словах удивления, что матросы не выдержали и захохотали Пламя в лампе заколебалось, заметалось из стороны в сторону.

Не успел Никишин ответить, как снова голос матроса^

— Саша! Расскажи, как вы с Колей за «языком» ходили.

— Чего к человеку пристали? — заволновался Любченко. — Сам про себя и расскажи!

Но Никишин не обратил внимания на его слова, жадно затянулся и начал:

— Дело, конечно, прошлое, но почему не поделиться опытом? Третий год, Коля, мучаюсь с тобой и никак не могу привить любовь к критике.

Любченко махнул рукой и снова лег. Уж кто-кто, а он отлично знал, что теперь Никишина не остановить. Да и дружба между ними такая, что шутка не сделает в ней трещины.

Три года назад пришел украинский парубок Любченко во флот, да еще в такой город, как Ленинград. Врач выслушал его, хлопнул по спине и ласково буркнул:

— Славный подводничек!

И стал Любченко подводником. Трудно было первое время, и тогда он узнал настоящую дружбу. Старшина второй статьи Никишин, непосредственный начальник Любченко, обучал его матросской профессии, знакомил с флотом, городом и даже заставил ходить в вечернюю школу. Конечно, потом Любченко и сам охотно учился, но если бы сначала не отвел его старшина насильно — кто его знает, что могло бы быть. А скорее всего: долго не стал бы парень с глухого пограничного хутора настоящим матросом.

А потом война… Бои под Ленинградом… Вместе мокли в окопах, потуже стягивали ремни, делились патронами и перевязывали друг друга… Нет, такую дружбу трудно разрушить.

— И вот, вызывает меня комбат, — продолжает Никишин.

— Вызывает и говорит: «Умрите, но приведите мне с Любчекко «языка»! Я, конечно, отвечаю, будет, мол, выполнено, но… зачем Любченко? С ним хорошо на машине в распутицу ездить: застрянет машина — он всегда вытащит. А идти за «языком» — это дело деликатное. Тут, кроме силы, еще и ум нужен!.. Комбат замахал на меня руками и успокаивает: «Я на твой ум полагаюсь…».

— Саша! Ведь не было про то разговора, — вмешался Любченко, но на него зашикали, и он снова лег.

— Что оставалось мне делать? — рассказывает Никишин. — И вышли мы на задание. Фронт перешли обык-новенно.

Никишин так и не успел закончить рассказ: дверь широко распахнулась, вошел матрос с повязкой дежурного. на рукаве и, оглядев помещение, крикнул:

— Никишин! Любченко! В штаб к лейтенанту! Наступила тишина.

В штабе за простым обеденным столом, заваленным картами и различными бумагами, сидело несколько человек.

Никишин окинул взглядом комнату, нашел командира бригады и произнес давно заученную фразу:

— Товарищ капитан первого ранга! Разрешите обратиться к лейтенанту Норкину?

— Обращайтесь.

— Товарищ лейтенант, старшина второй статьи Никишин и краснофлотец Любченко явились по вашему приказанию.

— Хорошо. Товарищ полковник, вот мои помощники.

Из темного угла комнаты выдвинулся низенький, худощавый человек в шинели, накинутой на плечи, и остановился, рассматривая матросов. Полковник стоял спиной к свету, лица не было видно, но Никишин чувствовал на себе его взгляд.

Слышно потрескивание фитиля в лампе и дробный стук пальцев по столу. Стучит лейтенант. Он нервничает.

Полковник остался доволен осмотром и неожиданно молодо повернулся на каблуках.

— Много таких? — спросил он у командира бригады.

— Хватает, — ответит тот и пододвинул к себе карту. Полковник снова посмотрел на матросов, но теперь они видели его лицо, и от этого было легче.

Молчание длилось еще несколько минут. Прервал его полковник. Он подошел к столу, привычным движением развернул одну из карт и кивком головы подозвал матросов. Норкин, хотя и знал уже все, тоже подошел к столу и смотрел на карту. Карта вся в красных и синих линиях. Одни из них образовали овальные кольца, другие, как ежи, расправили колючки, а третьи соединились в большие стрелы и направились куда-то за кромку карты.

— Смотрите сюда, — начал полковник, и его карандаш быстро побежал по зеленому полю и остановился у черной полоски железнодорожного полотна, пересекающего голубую ленту реки.

Матросы следили за ним внимательно, стараясь запомнить и маленькое озерце, застывшее бледно-голубым пятнышком среди зеленого поля, и отдельные кудрявые деревья, и прямоугольники пашен, деревень, словно не замело снегом озеро, словно не обуглившиеся балки торчат из сугробов там, где еще летом были дома.

— Командование поручает вам выполнение ответственной задачи, — говорит полковник, и слова его врезаются в память.

«Командование поручает вам!» — ведь это долгожданный сигнал ОТТУДА! Его ждут многие, но первыми получили они, матросы-развеДчики. Так разве можно забыть хоть одно слово?

Но полковник говорил недолго, сухими фразами старого военного, который знает цену времени на войне и бережет его больше, чем путник воду в пустыне.

— Через этот мост идут эшелоны. Цель мала, да и погода не позволяет нам использовать авиацию. Нужно взорвать мост. После взрыва захватите «языка», желательно офицера, и обратно. Ясно?

— Так точно, товарищ полковник, — ответил Никишин. Откровенно говоря, у него были вопросы: «Чем рвать?

Как переходить фронт?» — но он промолчал, зная, что лейтенант не напрасно сидел с полковником, когда матросы вошли в шгаб.

Теперь можно бы, кажется, идти, но полковник снова ходит по комнате, искоса поглядывая на моряков. Вдруг он остановился против Любченко и спросил его:

— С парашютом вы прыгать можете?

— А як же? Могу.

— Раньше прыгали?

— Не Но раз нужно, то прыгну. Когда матросу командир прикажет, он все может, — уверенно ответил Любченко и покосился на Никишина.

Ответ понравился всем, а полковник еще_несколько раз спросил, щуря глаза:

— Значит, если прикажут, то матрос все может? А может, не матрос в частности, а вообще советский человек?

— Смогут! — не менее уверенно ответил Любченко.

Этой же ночью с одного из аэродромов поднялся самолет. Ровно и мощно гудели его моторы. Самолет сильно болтало, и он напоминал катер, который вышел из гавани в волнующееся море.

Летчик, залезая в кабину, сказал, что ему не привыкать летать в такую погоду, что лучшего и желать нечего, но Для моряков путешествие было необычным, и они волновались.

Как на экране, мелькают кадры из прожитой короткой жизни, сбывшиеся и несбывшиеся мечты. Мысль пытается забежать вперед. Что ждет там? Каков будет этот прыжок уже не с парашютной вышки к ногам ожидающих с поздравлениями друзей, а с боевого самолета и в тыл к самому ненавистному, смертельному врагу?

Самолет сильно качнуло, и лейтенант Норкин ухватился за кольцо парашюта, словно хотел дернуть за него сейчас. Но тотчас убрал руку и покосился на товарищей. Они сидели на полу кабины и не видели его движения.