Норкин взглянул на их мундиры и повернулся к хозяйке, которая выглядывала из-под его плеча:

— Это унтера. Где офицеры?

— Перепутала я, милый, со страху. Еще вчера офицеры уехали, а эти, значит, писаря, остались бумаги сжигать. Почитай, всю ночь печь топилась.

Норкин поднял с пола парабеллум и кортик, сунул их в карман и сказал:

— Веди, Коробов, пленных на улицу. Я пороюсь в кухне. Может, не все успели сжечь.

Но немцы сожгли все. Только груды пепла увидел Михаил и ни одного клочка бумаги; если не считать нескольких порнографических открыток, найденных в карманах убитого немца.

— Что здесь было? — спросил Норкин у хозяйки.

— Штаб. Штаб ихний был. Больно уж важные генералы приезжали. Сначала все смеялись, шнапс пили, а вот никак две недели как ругаться промеж собой начали.

— Ты где жила?

— А мы со стариком и двумя сынками в бане поселились. Выгнали нас отсюда. Полы мыть и печь топить, почитай, только и пускали.

Пока Михаил осматривал дом, на дворе стрельба прекратилась и вошел Никишин.

— Все в порядке, товарищ лейтенант. Отходим?

— Пошли.

Норкин еще раз осмотрелся. Лицо убитого стало восковым. На полу валялись патроны и гильзы от автомата. Свалившееся с кровати одеяло лежало на полу.

Матросы, готовые к походу, стояли на дворе.

— Четверть дела сделано, — сказал Норкин, подходя к ним.

— Ого! — вырвалось у кого-то и прокатился смешок.

— Смеетесь? Думаете, недооценил? Мало взять, нужно еще и доставить. Приказываю: разделиться на две группы. Одну поведет Никишин, а другую я. В каждой группе по одному немцу… Никишин, отбирай людей.

Никишин взял себе четверых человек, а остальные, в том числе Любченко и Коробов, сгруппировались около лейтенанта.

— Иди, Саша, в этом направлении, а потом поворачивай в чащу и жди темноты. Я ухожу в другую сторону и буду ждать тебя ночью около сбитого самолета. Помнишь?

— Ясно, товарищ лейтенант.

— Если меня у самолета не будет — самостоятельно переходишь фронт.

Никишин и матросы ушли.

— Коробов.

— Есть!

— На твои трофеи, — Михаил протянул Коробову парабеллум и кортик.

Коробов покраснел, как ребенок, получивший в подарок любимую игрушку.

— Это вам за учебу, — смущенно пробормотал он, отстраняя руку лейтенанта.

— За нож спасибо, а пистолет у меня есть… На! Держи! Хоть по штату он тебе и не положен, но этот грех я беру на себя.

— Спасибо…

— Тебе спасибо… Эй, тетка! Куда идешь? Хозяйка дома с ребенком на руках медленно шла в лес. Сзади нее, опираясь на увесистую палку и держа за руку мальчонку, шагал старик в больших подшитых валенках.

— В лес, сынки… Нам теперь здесь все равно не житье.

— Да, дела, — проговорил Норкин, почесывая голову. Ему было жаль их, хотелось помочь, но сейчас он не принадлежал себе. Бригаде была нужна его жизнь, он должен был доставить «языка», чтобы спасти сотни таких же женщин и детей.

Отойдя от домика, километров на десять, Норкин почувствовал, что идти больше не может. Сказались болезнь и бессонная ночь.

— Будем ждать сумерек здесь. От погони ушли далековато.

Норкин подошел к пню и сел на него. Мягко. Снежная шапка — как подушка кресла. Рядом сели и матросы. Любченко с тревогой посмотрел на осунувшееся лицо командира и прошептал, наклонившись к Коробову:

— Видать, ранение сказывается.

— Любченко. Выставить наблюдателя, — устало сказал Норкин.

— Есть!.. Ты, Коробов, приглядывай за фрицем и завтрак приготовь, а я приказ выполню.

Любченко поднялся, но Коробов поманил его пальцем и шепнул:

— С выпивкой можно?

— Ага. А ты спроси у лейтенанта… Кубенко! Пидешь в дозор. Айда я тебя разведу, — распорядился Любченко. Кубенко, коренастый парень, земляк и одногодок Любченко, молча поднялся и пошел за своим новым начальником.

— Разрешите обратиться, товарищ- лейтенант?

— Что, Коробов?

— Когда вы избу осматривали, я тоже искал, — Коробов замялся, посмотрел на товарищей, словно просил их поддержать, и сказал: — Мне попалось несколько бутылок коньяку… Я взял парочку…

— Добро! Сейчас к завтраку по сто грамм как раз будет.

День прошел спокойно. Погони не было. Может быть, и была бы она, но помощь к морякам неожиданно пришла с воздуха. Домик лесника давно был на примете у командования Красной Армии, и утром, воспользовавшись летной погодой, над ним появились бомбардировщики.

Немцы, посланные за писарями, нашли развалины домика. Большие воронки около бывших строений и смерть охраны приписали советским летчикам.

Все это узнали моряки через несколько дней, когда пришли сюда уже не разведчиками, а подлинными хозяевами домика и всей земли.

Около полуночи группы встретились и фронт переходили вместе.

— Вот теперь задание выполнено! — сказал Норкин, когда они остановились у штаба бригады.

Бригада стояла на прежнем месте, но фронт продвинулся на три километра, и моряки оказались во втором эшелоне. Разведчики подошли к штабу около десяти часов утра, и их многие видели.

— Чисто сработали!

— Перевыполнение на двести процентов! — слышали моряки за своей спиной одобрительные реплики.

Выслушав рапорт, Александров обнял Норкина за плечи и сказал, подталкивая его к дверям:

— Спать, спать! Так и скажи, что приказал вас не будить.

А когда за Михаилом закрылась дверь, Александров обратился к комиссару:

— Как тебе, а мне кажется, что придется нам скоро заполнять на него наградной листок.

Мутным пятном проглядывало солнце сквозь морозную дымку. Свирепые метели, кружась, неслись по русской земле, засыпали снегом окопы и противотанковые рвы. В этих невероятно тяжелых природных условиях произошло то, о чем мечтал советский народ, все честные люди мира: Красная Армия перешла в решительное наступление под Москвой и нанесла сокрушительный удар дивизиям врага. Если еще недавно, собираясь у репродукторов, матросы тревожно вслушивались в сообщения Совинформбюро, то теперь лица их оживились, помолодели. Называл диктор освобожденные города, села, а тысячи людей повторяли их про себя, спешили к карте и терпеливо отыскивали на ней даже маленькие деревеньки. Линия красных флажков двинулась на запад.

Леня Селиванов, как и все другие, ловил слова диктора; Он хотя уже и слышал сегодня сводку несколько раз, но теперь тоже не мог, да и не пытался побороть желания услышать ее вновь, и, в надежде, что, может быть, передадут что-нибудь новое, подошел поближе к репродуктору. Но все было по-прежнему, и, прослушав сообщения о подвигах отдельных бойцов, Леня выключил радио, подошел к столу и от нечего делать начал перебирать бумаги. Сегодня он дежурил по экипажу и в его распоряжении была целая ночь для размышлений. Еще с училища не любил он ночных дежурств. С радостью заступал на вахту, если знал, что предстоит «боевое дежурство», что работы будет по горло и больше, а какая радость дежурить ночью? Все спят, а ты ходи из угла в угол, считай шаги или, как сейчас, смотри до одури на массивную медную ручку двери. Разве это жизнь?

Селиванов вообще не терпел тишины. Даже в училище ему первое время было трудно заниматься на самоподготовке: все сидят и работают и тишина такая, что плакать хочется. У Лени было три брата и две сестры. Все они работали, учились, и вечерами дома всегда было шумно. Один разучивал гаммы, другой — вслух репетировал будущую свою лекцию, остальные обсуждали новую книгу. А если учесть, что почти всегда здесь был чей-либо соученик, то можно представить, в каких условиях привык работать Леня с детства. Из этой комнаты он вынес в жизнь вечную любовь к обществу, привычку говорить громко, двигаться стремительно. Отсюда и нелюбовь к ночным дежурствам, которые были нередки.

После госпиталя Селиванов получил назначение в Волжскую флотилию, в Сталинград,

— Разве уже есть такая флотилия? — удивленно спросил он в Наркомате, рассматривая свое направление.

— Если нет, то будет, — ответили ему. — Ведь мы вернемся на Днепр? Вот для него и готовим.