Грохочет артиллерия. Вздымая снежньгь вихри, несутся танки.

Бригада капитана первого ранга Александрова, совместно с другими частями, преследовала отходящего противника. Разведке особых поручений не было, и роль ее сводилась к сбору отдельных сведений о противнике и беглому, торопливому ознакомлению с позициями немцев. Большего разведка и не могла сделать: план разгрома, детально разработанный в ставке, выполнялся пунктуально, порой даже быстрее, чем предполагалось. Каждая часть имела свое направление удара, а фашисты так поспешно отступали, что бригада не успевала за ними.

Норкин еще под Ленинградом видел спины немецких солдат, видел отступавших врагов, но то, что произошло здесь, под Москвой, наполнило его душу законной гордостью, радостью за свою армию и страну. Даже в первые дни войны, когда немцы имели много преимуществ, они не наступали так стремительно, как шла вперед Советская армия; отступление же Советской армии никогда не напоминало панического бегства фашистов.

Всюду на белом снежном покрове земли чернеют воронки от авиабомб и снарядов. Вдоль дороги выстроились длинные, уходящие за горизонт, вереницы машин. Рядом стоят миниатюрный «Мерседес» и тупоносый тягач на гусеничном ходу. Обе машины исправны. Фашисты не успели их испортить и, выскочив из кабин, побежали по дороге, надеясь больше на обутые в эрзац-валенки ноги, нежели на свою технику. Бесформенная груда металлического лома, словно баррикада, загородила дорогу. Снежок припудрил обгорелое железо. Здесь кончили свой путь немецкий танк и несколько машин. Прислонившись спиной к оторванному стволу орудия, сидит фашист. У него, даже у мертвого, каждая черточка лица говорит о животном страхе. Поземка заносит «завоевателя мира». Русский ветер рвет его давно немытые, засалившиеся волосы.

Это советские самолеты, те самые самолеты, которые давно сбиты по заверениям фашистских главарей, создали пробку на дороге, закупорили артерию отступления.

На железнодорожном полотне стоят вагоны. На них мелом написано: «Nach Berlin». Немцы хотели вывезти награбленное, но не успели. Впереди эшелона взорван мост через маленькую речку. На разрушенном быке обгорелая доска с надписью, сделанной химическим карандашом: «Слава Красной Армии! Смерть немецким оккупантам!» — и ниже подпись: «Партизаны товарища К.».

Но не все фашисты бегут от Москвы. Много их идет и к ней. Их движению не препятствуют, больше того: чтобы они не сбивались с пути, им выделили провожатых. Молодые парни и пожилые отцы семейств с автоматами на груди или с винтовкой на плече неторопливо шагают впереди, сзади и с боков немецких колонн. Их ноги в добротных валенках по-хозяйски топчут снег.

Бородатые, грязные фашисты идут уткнувшись отмороженными носами в поднятые воротники шинелей. Их головы покрыты касками, шапками, пилотками, а отдельные «счастливцы» щеголяют в женских головных платках. Но не все могут похвастаться таким военным счастьем, и некоторые из них доказали на деле, что они народ изобретательный: их уши, горло и рот, словно кашне, повязаны грязными портянками. Вяло переступают ноги в рваных ботинках и соломенных ботах. Фашисты идут безучастные к происходящему вокруг. Тускло блестят их глаза.

Преследуя бегущего врага, растянулась бригада морской пехоты. Тылы не успевали за продвигающимися вперед батальонами, некоторые матросы, ранее не ходившие на лыжах, натерли ноги, а враг уцепился за запасную линию обороны, и пришлось остановиться. Снежное поле изрезали глубокие борозды — матросы вырыли ходы сообщений в снегу. До земли никто даже и не пытался докопаться:

— Подтянутся тылы — и рванем дальше! — говорили все.

Но тылы подтянулись, а вместе с ними пришел и приказ временно прекратить наступление и ждать сигнала. Бригада сразу вгрызлась в мерзлую землю, а разведчикам поручили достать «языка».

Каждая разведка когда-то брала первого своего «языка». Наступил черед и бригадной. Норкин решил вести группу сам. С собой он взял десять человек. Среди них были Никишин, Любченко и Коробов.

Коробов сильно изменился за дни наступления. Согласованные действия всех частей, строгий порядок в соседних армейских дивизиях заставили его поверить в то, что на войне нельзя обойтись без дисциплины, основывая успех только на инициативе командиров и личной храбрости бойцов.

— Это тебе не при Александре Невском, — бросил как-то Коробов, шагая рядом с Никишиным. — Там каждый топором махал самостоятельно, а здесь ударчики каждой роты из Москвы направлены.

— А ты как думал? На войне дисциплина — корень победы, — ответил Никишин.

— Кому доказываешь? Без тебя знаю.

Коробов в войне участвовал с первого ее дня, но это участие носило своеобразный характер. По профессии шофер, после призыва во флот он был зачислен мотористом на рейдовый катер. Здесь и застала его война. В боях Коробов не участвовал, а в движенке катеров на бакинском рейде война существенных изменений не внесла. До Баку доходили отголоски войны. Ее Коробов представлял как борьбу двух сильных, честных противников.

— Наломаем немцам зубы, — говорил он, но особой злости к ним не питал. Он смотрел на них как на забияк, пришедших на чужую улицу помериться силами.

Но за дни наступления Коробов сам увидел все. Теперь он хмурился, читая газеты. Коробов уже ненавидел врага. Отрубленные пальцы замученного русского солдата настойчиво стучали в его грудь и требовали мести.

В новом свете увидел Коробов фашистов, и иную окраску приняли действия Норкина. В нем Коробов признал старшего. Старшего не по званию, а по военному возрасту. Коробов убедился: Норкин давно понял то, что он только осваивал; выводы Норкина — те выводы, которые еще только обдумывал он, Коробов. А раз выводы совпали, то не могли быть иными и действия. Из нарушителя дисциплины он превратился в ее защитника.

Не все сразу поверили в перерождение Коробова, но случай, который произошел на седьмой день наступления, убедил и остальных.

Когда бригада остановилась, к разведчикам прибежал бывший друг Коробова — Семин. Его списали из разведки по просьбе Норкина.

— Здорово, орлы! — крикнул Семин, врываясь в хату. — Где Витька? Витька! Здорово, кореш! — И, широко шагая, направился к столу, за которым сидел Коробов.

Коробов пожал протянутую руку и сказал:

— Дверь.

— Чего? — переспросил Семин.

— Дверь… Дверь, говорю, закрой.

Коробов говорил спокойно, ровным голосом, но глаза его, не мигая, смотрели на переносицу Семина.

— А-а-а… Культуришь!.. Я, понимаешь, все забываю, что дневальный не швейцар в «Метрополе»… Я к тебе, Витя. Рванем по чарочке?

— Не буду.

— Неужто бросил? Перевоспитали?

— Просто не пью во время работы.

— Вы гляньте на него! Какая сейчас работа? Ты что, на вахте стоишь?.. Брось, Витька, ломаться! У меня и водки-то половинка! Если выпьем вдвоем, то ни в одном глазу не останется!

— Нет. Сказал не буду — значит не буду…

Семин пожал плечами и посмотрел по сторонам, надеясь найти поддержку. Разведчики были заняты своими делами, никто не смотрел в их сторону, но по настороженной тишине, по бесшумным движениям матросов понял Семин, что они прислушивались к беседе, жадно ловили каждое слово.

— А если лейтенант придет с приказом? Могу я выпивши выполнить его?

— Всего по двести…

— В рот не возьму! Приходи, когда кончим с немцами— сам поставлю.

— До конца войны и пить не будешь? — с ехидством и злостью спросил Семин, пряча в карман бутылку, заткнутую бумажной пробкой.

— Зачем до конца войны? Вот отведут бригаду на отдых— тогда и погуляем. А пока рано.

Фронт перешли ночью. Впереди разведки шел Никишин и прокладывал лыжню. За ним, в метрах пятидесяти— остальные. Норкин был в середине цепочки. Ему нездоровилось. Болело горло. Он мог бы и отказаться от личного участия в операции, но мысль, что на первое задание разведка уйдет без командира, заставила его промолчать о больном горле.

Шли осторожно, прислушивались к полету своих снарядов и ответным залпам врага.