Прочитав связному эту краткую нотацию, Козлов распалился еще больше. «Небось, у того лейтенанта связной не стал бы спорить, не посмел бы возражать командиру, — с горечью думал Козлов. — Ну, я им сейчас прочту лекцию! Такую дам зарядку, что век помнить будут!»

И едва командиры взводов вошли в землянку и расселись вдоль стен, Козлов обрушился на них. Он хотел высказать товарищам свои мысли, всё, что обдумал, сидя у Кулакова и здесь, но от гнева и обиды мысли путались, казалось, бурлили, как в котле, и если в котле всплывает наверх всё легковесное, ненужное, то здесь получилось так же. С языка срывались гневные, горячие, но легкие, почти невесомые слова и они беспомощно повисали в воздухе, рвали нить мысли. Козлов чувствовал, что эта мелочь загораживает путь главному, но не мог избавиться от нее и от злости выругался. И едва необдуманные слова сорвались с его языка, как встала врач Ковалевская и пошла к выходу. Козлов видел тугой узел волос, подпиравший ее пилотку.

— Кто вам разрешил уходить, товарищ врач? — крикнул Козлов.

И Ковалевская обернулась. Чуть дрожали ее губы. Подозрительно блестели глаза. Она только взглянула на командира роты, наклонила голову и быстро вышла.

Козлов растерянно запустил пальцы в волосы и еще больше взлохматил их. Чего угодно, но только не этого ожидал он от врача. Девчонка, а тоже демонстрацию устраивает! Кто она такая, чтобы ей реверансы делали? Пришла в роту прямо из института, практических знаний — нуль, а уже «шпала» в петлице. Правда, она быстро освоилась в новой обстановке, и хотя многого не знала, кое-что путала, порой ошибалась, но Козлов не мог не согласиться, что с обязанностями она справляется, все промахи с лихвой искупая старанием.

И все-таки Козлов презрительно посматривал на нее:

— Девчонка! Разорвется вблизи первый снаряд — она и заревет, закричит маму!.. Или того хуже…

Но Ковалевская была на передовой, даже ходила с ополченацми в атаки, и не ревела, не звала маму. Она словно не замечала смерти, днем и ночью летающей над ротой, и видела лишь раненых, для которых, казалось, только и жила. Их она перевязывала порой прямо на поле боя, частенько тащила на себе до медсанбата, и тоже не плакала, даже не жаловалась, что ей трудно, что врач не обязан таскать раненых. И ополченцы полюбили Ковалевскую, относились к ней как к сестре, дочери. Только Козлов по-прежнему недоверчиво косился на врача, искал у нее недостатки, не мог найти и ворчал:

— Без сердца она. Ледяшка… Мы для нее не мужики, а будущие раненые. Как на морских свинок, что для опыта предназначены, она на нас смотрит.

Так думал Козлов, а вот выругался — заплакала Ковалевская от обиды. Капитану стыдно, но, стараясь скрыть смущение, он говорит небрежно, косясь на дверь, захлопнувшуюся за Ковалевской:

— Телячьи нежности…

— Позволь, Борис Евграфович, — сказал, встав с нар, командир взвода Никандров. — А за что ты сейчас меня обругал?

Этого только и недоставало! Одна ревет, другой — обижается. Ну и денек!..

— И не думал, Иван Васильевич!

— Думал или не думал, а обругал. Я вот лет на десять старше тебя буду, в гражданскую тоже воевал и, кажись, наградой отмечен, а ты обругал.

У Ивана Васильевича орден — Красного Знамени. Он гордится им, но обычно стесняется говорить о нем, а сегодня сказал, сам напомнил. Плохой это признак.

— Всех нас обругал! — продолжал Никандров. — Может, мы в чем и виноваты — не спорю, так ты расскажи нам, растолкуй. На то ты и старшим над нами поставлен. А зачем ругаться? Мы пришли сюда Родину защищать, не ругань твою слушать… И на нервы не сваливай. Пристало ли девушке все это слышать? А ведь ты командир. Вон она, «шпала», красуется.

Тяжело, лениво ухали пушки. Не по целям били они, а пугали, не давали спать. Снаряды проходили стороной и сюда доносились только их разрывы, слабые, как взрыв петарды на рельсах.

— Хватит об этом, Иван Васильевич, — взмолился Козлов. — Не хотел я обижать ни вас, ни врача… Да так вышло… Меня самого обидели. Кровно обидели! — и он без утайки передал весь разговор с Кулаковым и Ясеневым. — Так неужто мы не наведем порядок в роте, а?

— Вот с этого бы и начинал, — одобрил один из командиров. — Раз для дела нужно — рассчитывай на нас. Не подведем!

Говорили многие, дельно говорили. Разошлись, когда уже начало светать. Последним уходил Никандров. На пороге он остановился и сказал, глядя прямо в глаза Козлову:

— А насчет врача — подумай, Борис Евграфович. Нехорошо вышло.

— Ладно, подумаю…

Ковалевская тоже думала. Она мысленно перебирала все свои поступки, все свои действия в роте и не могла найти того, который хотя бы частично оправдал и объяснил отношение Козлова к ней. Она и раньше знала, что командир роты почему-то не любит ее, не любит как врача. Он никогда не разговаривал с ней как с равной, старался обходиться без нее и лишь в самом крайнем случае бросал небрежно:

— Теперь послушаем, что думает по этому поводу медицина.

Да, да, не врач, а «медицина». Ведь Ольга, да и другие, чувствовали, сколько иронии он вкладывал в это дорогое для нее слово. И все-таки она мирилась с этим. Ну, пусть командир роты неправ, пусть ошибается. Со временем он поймет ошибку, изменит свое мнение о враче. Ведь заметит же он ее работу? А заметит работу — обязательно иначе будет смотреть на врача, оценит его.

Так успокаивала себя Ковалевская, и работала, работала честно, как ее учили в институте, как наказывали дома.

— Тебе, Оленька, надеяться приходится только на себя. Отец вон совсем расклеился, а мне одной тоже все не осилить. Уж если ты решила учиться в институте, то учись, работай честно, добивайся своего.

Ольга решила учиться, решила стать врачом. Почему именно врачом? Ей было жаль отца, который в сорок лет вдруг начал чахнуть от какой-то болезни, она надеялась, окончив институт, вылечить и отца, и многих других; им — больным — она мечтала посвятить свою жизнь. И она училась упорно, старательно, частенько сидела в анатомичке в то время, когда другие беззаботно танцевали. Больше четырех лет она готовила себя к тому, что будет врачом. Врач Ковалевская! Оля Ковалевская, дочь маляра — врач Ковалевская, Ольга Алексеевна Ковалевская!

Даже сейчас голова немного кружится от счастья…

Не успела привыкнуть к тому, что она врач — началась война. Родной Ленинград сразу закипел, забурлил: десятки тысяч ленинградцев пошли в военкоматы, просили зачислить их в армию. Ковалевская тоже выстояла длинную очередь у кабинета военкома, и вот она — врач в роте народного ополчения, она, как и многие другие, защищает Родину. Здесь, на фронте, ее ждало первое разочарование: врач не делал сложных операций, он был санитаром, очень нужным, квалифицированным, но только санитаром. Что ж, она спорить не стала: она чувствовала, что нужна людям, что без нее многие из них погибнут. Зная это, она голодала вместе с солдатами, вместе с ними спала в лесу, бродила по болотам. Бывало, и ругались они при ней страшными словам, но никогда она не обижалась, не убегала: ругались обычно раненые, у которых от боли мутилось сознание. Им она прощала, а вот командира роты простить… Ну, пусть он не замечает ее (Очень нужно! Подумаешь!), но почему он забыл, что она женщина?

Нет, не прощать нужно, а немедленно просить перевод в другую часть! Пусть поработает с другим, более опытным врачом. Может быть, тогда поймет и оценит ее по-настоящему. Ведь она и сейчас уже видела, что не все врачи так же беззаветно служили раненым, пусть именно такого — себялюба, бездушного — пришлют сюда!

Подумала и испугалась: а как же ополченцы? Теперь память подсказывала ей только хорошее. Вот она, Ольга, примеряет новые сапоги. Их принес Агапов. Он сказал, что сапоги малы ему… Милый, милый Агапов! Ты пожалел своего доктора, помог ему, как отблагодарить тебя за эту ласку?

Или взять старика Шибанова. Как он попал в ополчение— неизвестно. Ясно одно: обманул работников военкомата. Суставы у него распухли от ревматизма, он морщится от боли, но идет с ротой и даже еще находит силы для того, чтобы позаботиться о враче. Ведь это он всегда готовит ночлег для доктора, он приносит ей еду, оберегает ее сон. Почему она вдруг забыла о них? Разве они дадут в обиду свою «дочку», свою «сестричку»?