— Всё.
— Идите, молодцы, вперед! До свиданья, господа!
Сережа стоял у дверей отцовского кабинета и слышал каждое слово. Он не решался войти, будучи уверен, что его все равно выгонят. Славельщиков он знал, как знали их все ребята поселков, и у него сложилось двойственное отношение к ним. Мама говорила, что это «конченые, обреченные»; отец называл их: «бедные сироты», кухарка жалела, а нянька почему-то ругала «разбойниками». Впрочем, Сережа знал почему. Нянька находилась в приятельских отношениях с Устиньей, женой околоточного, а та особенно ненавидела этих ребят. Вдумчивый, серьезный мальчик хотел разобраться во всем, что происходило на его глазах в прошлом году. Почему рабочие хотели свергнуть царя? Почему стреляли на копях и целый месяц ему было запрещено выходить на улицу? Почему папа ссорится с мамой и последнее время ведет себя как-то странно? За что повесили Зотова и отправили на каторгу многих рабочих?
Сотни вопросов возникали в голове Сережи, но никто не хотел ему отвечать на них. А если он спрашивал отца или мать, они сердились и говорили: «Не твое дело. Вырастешь — узнаешь».
Вот и сейчас. Пришел без приглашения пристав, которого так не любили в доме, а папа любезно сказал: «Милости просим, Аким Акимыч». И почему он увел двух мальчиков?
Когда пристав ушел, нянька грубо выпроводила остальных.
— Ну, а вы чего рот разинули? Так и будете стоять? Погрелись — и хватит. Идите, идите…
Закрыв за ребятами дверь, нянька отправилась в комнату, где спала Рита, а Сережа притаился у дверей, прислушиваясь к доносившемуся из кабинета разговору.
— Что это все значит, Иван Иванович? Как вы думаете? — спросил Камышин, оставшись наедине с Орловым.
— Вам лучше знать… Я здесь человек новый.
— Вы обратили внимание, как он ехидно сказал: «ваших гостей»? А как он был вежлив… Приторно вежлив!
— Да уж… Оба вы вежливо разговаривали. Георгий Сергеевич, слышал я, что вы вместе с Зотовым прокламации печатали в прошлом году. Говорят, подпольная типография здесь была…
— Вот-вот… Эта сплетня ходит, и ничего удивительного нет, что пристав верит ей… А как доказать, что это ложь? — горячо и взволнованно заговорил Камышин.
— Неужели ложь? Да вы меня не бойтесь, Георгий Сергеевич, я не шпик, не донесу.
— Правда, я сочувствую рабочему движению, как всякий интеллигентный человек, но я за легальные формы борьбы. Царь пошел на уступки: манифест, дума — это первый шаг, а это уже много…
— А это не маневр? С одной стороны манифест, а с другой — виселицы, так называемые столыпинские галстуки.
— Ну, это, знаете ли… «Как аукнется, так и откликнется». Не надо было браться за оружие. Если бы вы были здесь в прошлом году. Безумие… Разве я мог предполагать, что они стрельбу откроют!.. Это большевики виноваты… Они призывали к оружию…
— А вы думали, что оружие для украшения выдают?
— Кому выдают?
— Жандармам, полиции, войскам!
— Я говорю о рабочих.
— Извините, Георгий Сергеевич, но мне кажется, что если дело до драки дошло, то с кулаками против винтовок глупо кидаться. А страхи ваши неосновательны. Все кончилось. Если кое-где еще и горит, вернее догорает… Ничего, ничего. Пятый год больше не повторится. Самодержавие уцелело. А у вас есть, насколько мне известно, сиятельный покровитель, и все знают, что вы за легальные формы борьбы. Это не опасно. Это разрешается.
— Вас трудно понять, Иван Иванович. Не то вы успокаиваете, не то иронизируете. Давайте поговорим серьезно.
— Настроения нет… Давайте лучше выпьем! За думу, за манифест!
— Да, да! — оживился Камышин. — Дума, манифест…
— «Мертвым свобода, живых под арест».
— Должен сознаться, что это довольно ядовито и метко сказано… За ваше здоровье!
Затем Сережа услышал смех отца и звон рюмок.
Когда Марусины шаги затихли и Непомнящий убедился, что кругом никого нет, он решительно свернул с дороги и направился к домику.
Переступая порог, пришлось сильно согнуться, чтоб не удариться о косяк. Выпрямляясь, он взглянул на потолок и увидел, что может стоять во весь рост.
Большая русская печь перегораживала комнату пополам. На столе, покрытом пестрой скатертью, стояла зажженная лампа. Чисто вымытый пол, белая печка, занавески на окнах, начищенный до блеска медный рукомойник и вышитое полотенце говорили о заботливых руках хозяйки.
— Дома кто есть? — спросил он.
— Есть! — раздался детский голос с печки.
Только сейчас Непомнящий заметил, что на него с любопытством уставились два глаза. Мальчик неподвижно сидел в тени на печке, и его не было видно.
— Денисов здесь живет?
— Здесь, — охотно ответил мальчик. — А тебе на что?
— Надо. Где же он?
— Он к тете Даше пошел, — доверчиво сказал мальчик и, словно боясь, что гость уйдет, торопливо прибавил: — Он скоро вернется, дяденька… Ты подожди!
Непомнящий снял шапку, расстегнул полушубок и сел на табурет.
— А ты почему на печке сидишь? Товарищи твои со звездой ходят…
— У меня, дяденька, ноги нет. Видишь, чего осталось? Обрубочка.
Мальчик подвинулся к краю печки и высунул замотанный в тряпки обрубок ноги. Вторую босую ногу он свесил вниз.
— О-о! Ишь ты, бедняга!
— Дядя обещал деревянную сделать, тогда опять бегать стану. Хорошо! Сапогов не надо. Я, дяденька, буду как баба-яга, деревянная нога, — весело сказал мальчик и даже засмеялся. Он был рад гостю.
— И давно ты без ноги живешь?
— Нет. С прошлого года. Она у меня долго болела. Я в больнице маялся. Теперь зажила. Я живучий!
— А что с ногой случилось? Отморозил?
Улыбка сбежала с губ мальчика, отчего лицо вдруг потемнело и стало совсем не детским.
— Не-ет… Я политицкий, дяденька, — многозначительно прошептал он. — Жандармы меня подстрелили. Я к тятьке ходил на копи, когда революция была, меня и саданули.
— А родители у тебя есть?
— Есть. Мамка есть; она в ночной смене работает, а тятьку в Сибирь угнали. Тятька-то у меня тоже политицкий…
Непомнящий слушал болтовню мальчика и хмурился. Он старался о чем-то вспомнить.
— Тебя Костей зовут? — неожиданно спросил он.
— Ага!
— Вот оно что-о, — протянул он. — Значит, Денисов твой дядя… Понимаю. Отца твоего Андреем зовут.
— Да. А ты его знаешь? — заволновался мальчик. — Дяденька, а? Ты тятьку знаешь?
— Знаю. Видел я твоего отца.
— Где? Дяденька, голубчик, скажи!
От нетерпения Костя заерзал на печке и готов был спрыгнуть.
— Встречались раньше. Он про тебя мне рассказывал. «Шустрый, — говорит, — у меня сынишка есть, затейный».
Непомнящий задумался. Молчал и Костя.
— Дяденька, а тятька-то в кандалах? — тихо спросил он.
— В кандалах, — машинально ответил Непомнящий, но, взглянув на мальчика, спохватился. — В кандалах, говоришь? Нет, Костя, сняли кандалы. Ты не беспокойся за него. Вернется! Все вернутся!
— Хорошо, что живой остался! Верно? У Васьки вон отца-то повесили.
Непомнящий подошел к печке и неловко погладил мальчика по голове.
— Ничего, Костя, ничего. Ты не грусти. Вернется!
На печке были разбросаны нож, железные стружки, угли, бабки, а в углу горкой свален железный хлам. Около трубы прилепилось какое-то сооружение из глины и мелкой гальки, в котором теплился огонь. Непомнящий заинтересовался.
— Что это ты делаешь?
— Доменку сложил. Она у меня работает. Взаправдешная! — похвастался Костя. — Свинец враз плавит! Карась обещал медных опилков принести. Хочешь, покажу?
— А ну, покажи!
Костя подбросил в «домну» несколько угольков и подул. Затем он достал согнутую из листа железа коробку и стал рыться в куче железного хлама. Делал он все это неохотно: видимо, мысли его были в другом месте.
— Дяденька, а кормят их там? — спросил он.
Непомнящий понял, что вопрос относился к отцу.
— Кормят, Костя. Не шибко жирно, а кормят.