— Так что, дозвольте доложить, ваше высокоблагородие! На дежурство заступил исправно. Так что, никаких происшествий не случилось, — скороговоркой пробормотал околоточный, когда Кутырин подошел к столу.
— «Так что» ты болван! — с раздражением отчеканил пристав. — Никаких происшествий не случилось! А это что?
Он достал из кармана скомканный листок бумаги и, нервно разгладив его, поднес к самому носу околоточного.
— Читай!
На листке синими типографскими буквами в два ряда было напечатано:
ДАЛОЙ
ЦАРЯ.
Положив на стол бумагу, Аким Акимович заложил руки за спину и долго ходил из угла в угол, не глядя на остолбеневшего Кандыбу. Затем он остановился около печки и, поднимая к огню то одну, то другую ногу, не поворачиваясь, неожиданно спросил:
— Ты мне вот что скажи, Кандыба… Почему тебя зовут «братоубивцем»?
— Ваше высокоблагородие, напраслина это, — хрипло проговорил околоточный. — По злобе дразнят.
— А все-таки? Нет дыма без огня.
Кандыба откашлялся, опустил руки по швам и, часто моргая широко открытыми глазами, заговорил:
— Дозвольте доложить, ваше высокоблагородие, всю правду, как на исповеди. Был у меня брат… не отрекаюсь. Оба мы раньше на копях работали. А потом, значит, когда я на своей супруге оженился, то переехал сюда в собственный ейный дом. Супруга моя приходилась родной дочерью здешнему надзирателю и, как, значит, я по наследственности тоже поступил служить в полицию, то между нами с братом произошла свара. Конечно, ваше высокоблагородие, кто себе враг… Я желаю лучшей жизни. При моей старательности…
— Не размазывай! Короче! — подстегнул его пристав.
— В прошлом году, ваше высокоблагородие, когда на копях беспорядки учинились… Крамола, забастовка, бунт и всякие комитеты… Так что, брат мой, по слабости ума, с внутренним врагом связался и вместе с другими против царя бунтовал… Он, конечно, не социлист, как вы изволили говорить, а только что вроде… Пролетарий! — Кандыба горестно вздохнул и покосился на икону спасителя, как бы призывая его в свидетели. — А потом, когда вы приехали усмирять и покарали виноватых… Так что, брата моего во время стрельбы убили… Вот и говорят, будто я его убил… Ваше высокоблагородие, напраслина это… Так что, меня самого чуть жизни не лишили. Оружие отобрали… В погреб посадили…
Казалось, Кутырин не слушал и думал о чем-то другом. Прищурившись, он смотрел на огонь и медленно покачивал головой.
— Следовательно, брата твоего убил я? — спросил он.
— Нет… Как можно?.. Что вы, ваше высокоблагородие! — испуганно забормотал Кандыба.
— С твоих слов так выходит.
— Никак нет… И в мыслях не имел… Да разве там разберешь!.. Как на войне… Я к тому говорил, как вы есть…
— Ну, довольно! — остановил его пристав. — Черт занес меня в эту дыру! В первый день рождества — и некуда деваться. Со скуки сдохнешь!
Кандыба давно привык к таким резким переходам своего начальника.
— Истинная правда, ваше благородие! — угодливо согласился он. — Места здесь глухие, медвежьи… образованной компании не собрать. Дикость!
— В конторе сегодня бал-маскарад. Воображаю, чт это за бал!
Аким Акимыч вернулся к столу, взял бумажку и сложил ее вчетверо.
— Я считал, что типографию они успели увезти… — медленно проговорил он. — Это первый случай. Надо ждать еще… Типография где-то здесь. Понял? Держи нос по ветру. Большую награду получишь, если типографию найдем. Пока молчать!.. Ты здесь всех знаешь. Подумай, где искать и кто еще остался ненадежный.
— Ой, ваше высокоблагородие! — вздохнул Кандыба. — Так что, много тут ненадежных… Притаились.
— Ничего! Больше не посмеют! Голову мы им оторвали, а без головы они не страшны… Типографию надо искать!
С этими словами пристав направился в свой кабинет, находившийся в соседней комнате. Околоточный схватил лампу и догнал начальника в дверях. Спрятав бумажку в ящик стола, Кутырин надел перчатки и на ходу приказал:
— Я буду в конторе. По пустякам меня не беспокоить!
Городовой, по фамилии Жига, в валенках, в овчинном тулупе, в башлыке, медленно шагал по середине улицы, с завистью и досадой поглядывая на освещенные окна домов. Края башлыка и поднятого воротника покрывались инеем, на усах наросли сосульки, но он не замерз. Обидно было дежурить в первый день рождества, да еще на наружном посту.
Против конторы Жига остановился. Нижние окна двухэтажного каменного здания были ярко освещены. Здесь инженеры, техники и служащие копей устраивали сегодня бал-маскарад.
«Интересно было бы поглядеть, как вырядились господа!» — подумал Жига, вспомнив, что в молодости он и сам с приятелями ходил ряженым по деревне. Обычно он выворачивал наизнанку шубу, мазал лицо сажей и изображал не то зверя, не то черта. Другие наряжались кто во что горазд. Чаще всего мужчины надевали женскую одежду, а женщины мужскую и при этом наводили сажей усы и мазали подбородок. Главное, чтобы не узнали…
— Кто это? — раздался за спиной знакомый резкий голос.
— Это я… Жига, ваше высокоблагородие!
Аким Акимович, не поворачивая головы, быстро прошел мимо, вбежал на крыльцо и, широко распахнув дверь, ушел внутрь.
Жига проводил его глазами, запахнул полу тулупа и медленно тронулся дальше. По натуре трусоватый человек, он одобрял решительное и жестокое поведение начальника. За спиной пристава Жига чувствовал себя в полной безопасности. Рабочих-бунтовщиков, не желающих покориться царю-помазаннику, городовой ругал последними словами. Но особенно ненавидел он студентов и «социлистов». И о тех, и о других он имел смутное представление со слов Кутырина. Ему казалось, что это были переодетые слуги антихриста в образе людей. А в антихриста Жига верил и знал, что его пришествие ожидается в ближайшие годы. Все признаки, указанные в библии, точно сходились. И русско-японская война и смута по всей земле…
Пройдя несколько шагов, Жига снова остановился и прислушался. Звуки пианино пробивались через двойные рамы и еле слышно, но четко доносились до слуха полицейского.
Музыку Жига любил только в пьяном состоянии. В трезвом она настраивала его на грустный лад. Сердце начинало сжиматься от непонятной жалости, а кого и что надо было жалеть, — он не знал. Жигу никто не жалел, а он и подавно. Так и сейчас. Как только в тихом звоне струн появилась стройная мелодия вальса, к сердцу полицейского подкралась жалость. Чтобы не расстроиться окончательно, он тронулся дальше, заглушая музыку скрипом шагов. Дойдя до переулка, Жига остановился как вкопанный.
Во втором доме от угла из трубы поднимался столб дыма и был ясно виден на фоне неба. По спине у полицейского поползли мурашки. «Что за наваждение! — подумал он. — Печка топится».
Дом этот был давно покинут и стоял с заколоченными окнами, наполовину занесенный снегом. Принадлежал он повешенному после восстания шахтеру Зотову.
Сообразив, что дело «не чисто», Жига торопливо перекрестился, но дым не пропал и противное чувство страха не исчезло. Если бы это случилось в другое время, Жига, пожалуй, бы не испугался или испугался меньше, но на рождество от нечистой силы можно ждать чего угодно.
Долг призывал выяснить «происшествие», и Жига, вторично перекрестившись, свернул в переулок и осторожно приблизился к дому. Щели заколоченного досками окна светились ровным огоньком. Полицейский оглянулся. В переулке ни души.
«Что, если хозяин домой вернулся?» — мелькнула в голове непрошеная догадка. Городовой ясно представил себе, как сейчас из дома выйдет Зотов, этот крупный, суровый, большой силы человек и неторопливой, развалистой походкой подойдет к нему. Пойдет он босым, как и был повешен, а ноги его не будут проваливаться в снегу… На шее у него черный рубец от веревки…