Бьерн остановился. Орм кинул на него быстрый взгляд и тоже шагнул назад.
Явно не зная, зачем вообще вылезла и что теперь делать, притка растерянно огляделась. Тонкие пальцы девки теребили мягкую ткань, словно надеясь обнаружить нечто важное, затерявшееся в шерстяных складках юбки. В конце концов она оставила юбку в покое, указала на княжича и, на каркающем северном языке, заявила Орму:
— Знакомься, ярл. Это Избор — сын конунга Альдоги, Гостомысла.
Злость княжича уже исчезла — не билась кровью в висках, не застревала колом в горле — расплескал ее, растратил в глупой выходке.
— Она говорит правду? — недоверчиво оглядев притку, спросил у Бьерна Белоголовый. Тот кивнул.
— А кто ты? — теперь ярл разговаривал с Айшей. Та пожала плечами и улыбнулась. Из нее будто плеснуло светом, тонкая бледная кожа засияла, в кошачьих глазах заблестели радостные огоньки.
— Айша. — Она обернулась, указала на Бьерна: — Я пришла с ним.
— Рабыня? — Орм опять спрашивал Бьерна. Болотник угрюмо покачал головой, объяснил:
— Свободная. Притка.
Белоголовый не понял, да и как он мог понять, если на его родине никогда не слышали о притках. Но это название впрямь подходило Айше — не рабыня, не жена, не служанка и не воин, а притка. Везде и всегда она оставалась приткой — приткнувшейся, прилепившейся, неприметно идущей рядом.
Орм задумчиво покосился на Айшу, шагнул к Избору. Его протянутая рука не показалась оскорблением — княжич унизил себя куда больше. Разве он вел себя так, как подобает сыну князя? Набросился на врага, будто безголовый мальчишка…
Не раздумывая, Избор коснулся руки Белоголового, сжал пальцы. Ладонь ярла оказалась теплой и крепкой.
— Если ты сын Гостомысла, то ты знаешь, как называть меня, — по-словенски сказал Орм. Взглянул на отошедшую к серому валуну и отряхивающую юбку притку, продолжил, словно обращаясь только к ней: — Орм Белоголовый, сын Эйстейна.
Враги напали внезапно, ночью, в самый разгар пира, на котором конунг отмечал прибытие Белоголового. Все уже изрядно напились и отяжелели, когда дверь в пиршественную избу распахнулась и на пороге появился худой темноволосый слуга, охраняющий лошадей в лесу.
— Враги, конунг! — не заходя в избу, выкрикнул он. Голос парня пронесся над пиршественным столом, смял веселый гомон.
Конунг вытянул шею, силясь разглядеть говорящего:
— Кто ты?
— Симун, сын Ингви Рыжего. — Парень шагнул в избу, дверь за его спиной закрылась, свет упал на лицо — потное, бледное, с красными лихорадочными пятнами. Губы парня дрожали.
— Я и Тородд сторожили лошадей в лесу, когда заметили их. Они пробирались меж деревьев, их было много, как муравьев в муравейнике, и они шли так тихо, что даже лошади не услышали их шагов, Тородд остался с лошадьми, а я взял самого быстрого коня и поскакал упредить тебя, конунг.
— Ты верно поступил, Симун, сын Ингви. — Хальфдан тяжело поднялся, не спеша снял плащ, исподлобья оглядел притихших гостей. — Лишь один человек мог осмелиться напасть на меня в этих землях — старик Гендальв, но он напал бы при свете дня, чтоб видеть лицо своего врага. Значит, сюда идут его сыновья — Хельсинг и Хыосинг…
Слова конунга падали в напряженную тишину, как камни в глубь омута. Внутри у Избора что-то зашевелилось, стало душно.
— Сыновья Гендальва хотят называться конунгами, но их страх пред нами столь велик, что они пробираются ночью, надеясь застать нас врасплох. Сколько у них людей, Симун? — Хальфдан выпростал руку из-под плаща, поманил прильнувшего к стене парня.
— Много, конунг, — по-прежнему переминаясь у входа, ответил тот. Потупился, словно боясь сказать лишнее.
— Сколько?! Много деревьев в лесу, много птиц в небе, много рыбы в реке, а врагов никогда не бывает много или мало — их всегда столько, сколько ты можешь убить! Чего ты боишься, сын Ингви? Трусливых воров, которые стыдятся своих бледных лиц и прячут их под покровом ночи? Или смерти, которая приходит всегда и встречи с которой никому не дано избежать?
Симун попятился к дверям, уперся спиной в грудь заступившего ему путь Орма.
— Ты был смелым в лесу, будь смелым и здесь, — Белоголовый подтолкнул парня к конунгу. Избор видел, как на лице бедолаги мелькали поочередно страх, растерянность, задумчивость, опять страх. Неудивительно, что гонец боялся — конунги не любили людей, приносящих дурные вести, не гнушаясь порой зарубить злосчастного гонца.
— Их очень много, конунг, — наконец дрожащим голосом прошептал Симун. — Много больше, чем твоих воинов.
Хальфдан крутнулся на пятках, с размаха ударил ногой по краю стола. Тяжелый длинный стол закачался, с грохотом завалился на скамью, опрокинул ее. На пол, на радость оторопевшим от шума псам, посыпались объедки.
— Значит, у детей Гендальва будут пышные похороны — в царство синекожей Хель они отправятся с множеством друзей! — расхохотался Черный. — Нынче мы хорошо повеселились за столом, теперь славно потанцуем в пляске Скегуль![148] Вперед, сыны Одина!
Воины рванули к выходу, шумно обсуждая, как проучат трусливых щенков, тявкающих в ночи, и хвалясь друг перед другом еще не одержанной победой.
Проталкиваясь меж двумя рослыми урманами, которые, перекликаясь через его голову, спорили, кто зарубит больше врагов, Избор пытался отыскать в толпе у входа людей Бьерна, но разглядел лишь Вадима — его лохматая рыжая башка возвышалась над прочими.
— Выводи людей на двор! — прокричал Избор Хоробому по-словенски. — Слышишь? Поднимай людей!
Выходя из избы, Вадим кивнул.
Толпа подпихнула Избора к дверям, выволокла наружу. Там, во дворе, перед длинными воинскими домами, уже сновали разбуженные криками люди, строились, наспех натягивая кольчуги и вооружаясь, кто чем придется. У дальней избы, где спали альдожане, сгрудились несколько ватажек.
Избор протиснулся меж гомонящими ярлами и стурманами к сложенному у входа в пиршественную избу оружию, отыскал свой пояс с мечом, побежал к ватажкам, на ходу подпоясываясь и стараясь ни с кем не столкнуться. Мимо мелькали факелы, сонные и испуганные лица, отблески света плясали на круглых умбонах[149] щитов. Люди галдели, перекликались, путались в темноте и суете.
— Латья! — завопил Избор.
Вместо Латьи на его зов откуда-то из-за чужих спин возник Тортлав.
— Где Бьерн? — выкрикнул, глядя в обеспокоенное лицо урманина, княжич. Тортлав махнул рукой в сторону избы:
— Там. Что случилось?
— Сыновья Гендальва, — дальше объяснять не пришлось. Тортлав кивнул, побежал к своим, придерживая болтающиеся на поясе метательные ножи.
Где-то за спиной княжича множество голосов затянули песню Валькирий — нечто среднее между мольбой к Одину и насмешками над врагом. К ним присоединились еще голоса, затем — еще. Монотонный гул песни, где слова разбирались с трудом, а смысл и вовсе терялся в хитросплетении фраз, успокаивал. Суматоха превратилась в обычную подготовку к бою, внутренняя суета уступила место холодной решимости.
— Мои люди готовы. — К княжичу подошел Бьерн, покосился на окруживший усадьбу лес. — Сыновья Гендальва уже близко.
Избор тоже поглядел в сторону леса. Урманин не ошибся — вдали на холме, где деревья росли чуть реже, виднелись яркие пятна факелов. В их бликах смешивались черные, похожие на мурашей, точки, спускались по склону. Очень много точек — казалось, сама земля в лесу ожила и теперь наползала на усадьбу, грозя похоронить ее под собою. Неожиданно подумалось, что было бы глупо навеки остаться здесь, в чужой земле, погребенным под никому не ведомым курганом.
Повеяло холодком, к горлу подступила тошнота…
— Сигтрюгг и его люди — к воротам! Арни — ставить колья! Белоголовый — восточная стена! Я — север, Избор — запад! — Мощный рык Хальфдана прогнал страх, расставил все по своим местам. Небольшой отряд побежал к закрытым воротам усадьбы. Стрелки ловко, как белки, вскарабкались вверх по бревнам, притулились на поперечине, запирающей ворота, приладили луки, перекинули через воткнутые в землю рогатины пеньку. На нее копошащиеся внизу рабы подвесили бадейки с камнями и горячей смолой.