— Мой сын будет рад помочь тебе, — сказала она, и на следующий день Бьерн приказал готовить драккары к отплытию.

— Ее сын, Хальфдан, ушел в Согн, — объяснил он. — Мы послужим ее сыну, она поможет нам. Такова сделка.

Наверное, погибший в море Энунд охотно согласился бы с ним. И Избор согласился. Они пошли в Согн. Мимо высоких неприветливых скал, мимо извилистых, манящих лесными холмами берегов, мимо широких проливов фьордов и островов, ревниво взирающих на проплывающие корабли.

Избор думал, что в Согне их ждет битва или радушный прием, но их ждала сама смерть. Над всем Согном поднимался в небо дым погребальных костров. Хоронили не убитых — умерших. Страшная неведомая хворь посетила каменистые земли Согна, унесла тех, в чьи дома успела постучать костлявой рукой, и даже тех, кого приметила по дороге.

Главная усадьба Хальфдана — Лаувейя стояла в глубине Согна, далеко от берега. Оставив корабли у какого-то лысого и неприветливого бонда — приятеля Бьерна, альдожане двинулись по наезженной дороге в Лаувейю, или «Лиственный остров», как переводилось название на словенский.

Усадьба стояла в сосновом бору, однако в низинке и на подступах к ней высоченные ели сменялись крепкими дубами и тонкоствольными березами. Может, отсюда и пошло название усадьбы…

Еще издали Бьерн заметил дым кострищ, поднимающийся в небо из-за древесных крон.

— Если перед усадьбой будет висеть голова коровы — мы не войдем в ворота, — предупредил он.

Избор и Вадим хором кивнули — в Альдоге тоже пред воротами в городище, в котором поселилась хвороба, и возле пристани вывешивали знак — распяленную на трех палках и вывернутую наизнанку овечью шубу.

Дорога, петляя, проскользнула мимо двух высоких дубов, завернула и вползла в крепкие, настежь распахнутые ворота. Похоже, ворота не закрывали уже давно — низ одной из створок упирался в высокую и сочную траву.

— Болезнь ходит здесь с зимы, — тихо сказала Айша.

С того боя, в море у Эресунна, она перестала быть рабыней. Совсем не стараясь, она как-то неприметно влилась в хирд Избора, потом — Бьерна, а потом и Вадима. Оказалось, девка прекрасно разбирается в травах, может приготовить из «ничего» вкусную еду, утешить и подбодрить в нужное время, Она будто чуяла, когда и кому надо выговориться, и мгновенно оказывалась рядом — маленькая, молчаливая, участливая. Садилась напротив, по-птичьи склоняла голову к плечу, произносила своим певучим протяжным голосом:

— Знаешь… — и дальше могла замолчать или говорить что угодно, но у ее собеседника будто вырывало из горла невидимую затычку, и он принимался болтать с девкой о том, о чем зачастую и сам с собой поговорить был не в силах. Девка слушала внимательно, не перебивая, словно вбирала в себя чужие беды и заботы. А потом замыкала их в себе на ключ и уносила, оставляя чужую душу светлой и ясной, Она никогда и никому не рассказывала то, что ей поведали другие. За это ее любили и словене Избора, и урмане Бьерна, и надменные кривичи[134] Вадима.

В Агдире притка как-то сразу приглянулась властительнице Асе. Старуха каждый вечер коротала в разговорах с пришлой девкой, расспрашивала ее о Приболотье, о Затони, о ее жизни. Айша о себе говорила мало и неохотно, зато соловьем заливалась, ведая о своих землях. Сказывала она на разных языках — то на словенском, понятном половине слушателей, то на северном — трудном для Избора, зато привычном обитателям Агдира. Иногда послушать ее байки собиралось пол-усадьбы. Садились в поблескивании слабого света факелов на скамьи у стен, упирались руками в колени, тянули шеи, чтоб лучше слышать. Айша говорила красиво, иногда переходя на такую текучую речь, что, казалось, начинала петь. Она рассказывала о тихих топях, где под каждой кочкой, под каждым кустиком живет маленький шишко[135], который ночью зажигает свой Блудячий Огонек[136] — и, сливаясь с прочими, эти огоньки указывают сухое место меж топями отчаявшемуся путнику. Притка пела о высоких травах лядин, в которых в полдень купает свое роскошное белое тело златовласая девка Полуденница[137] и, улыбаясь, манит к себе зазевавшегося косаря. Баяла о чудных речных омутах, откуда под лунный свет выходят берегини[138] и танцуют хороводы, заплетая длинные волосы, а меж ними играют в догонялки шустрые ичетики. А из речной глади с завистью смотрят на них безобразные албасты и водовихи[139] и тяжелыми голосами зовут омутника[140], умоляя прервать недоступное для них веселье.

Айша так много знала о кромешниках и духах, что живут близ кромки, что ее рассказам мог бы позавидовать любой волох[141].

— У тебя великий дар, девочка, — каждый вечер, отпуская Айшу ко сну, говорила Аса. — Ты — настоящий скальд[142]. Ты должна носить красивую одежду и жить в большом доме.

— Когда-то я мечтала об этом, — отвечала девчонка. Грустно улыбалась. — Но я — не скальд, я — притка. Мне душно в любом, даже очень большом доме, и мне удобно в моей одежде.

— Твоя воля, — говорила ей мать великого конунга. Потом вздыхала и добавляла: — Но не во всем есть воля людей…

Когда альдожане уходили из Агдира, Аса просила ее остаться. Ее одну.

Айша не согласилась и теперь стояла подле Бьерна, поглядывая то на него, то на застрявшую в траве воротную створу.

Избор не понимал, почему Айша так тянется к урманину, вокруг было немало мужчин, готовых любить и лелеять ее до конца своих дней. Тем паче что Бьерн почти не замечал девку. Лишь иногда косился на нее не то с недоумением — как она тут оказалась? — не то с сожалением — зачем она тут? — не то с грустью, будто вспоминая нечто несбыточно-печальное.

— С тех пор как выросла трава, ворота не закрывали, — объяснила Айша и повторила: — Болезнь в усадьбе живет с зимы.

— Да, — согласился Бьерн, покосился на Избора. — Что скажешь, князь?

— Мы шли сюда не для того, чтоб поворачивать назад, — решил Избор и первым ступил в усадьбу.

За воротами еще на сто шагов тянулись поля; поросшие высокой травой. За полями виднелась городьба, за ней — высокие дымящиеся пепелища.

У первого пепелища на коленях рыдала худая, морщинистая женщина в сбившемся на ухо платке. В руках женщина держала деревянное поленце, баюкала его, словно ребенка. Бьерн остановился возле нее, притронулся к плечу:

— Мы ищем конунга.

— Умер наш конунг, — женщина перевела на него бессмысленный взгляд, икнула. — Зимой умер старый конунг, весной умерла дочь его, а летом умер мальчик… Умер конунг… Умер! Нет у нас конунга! — Ее икание перешло в повизгивание, потом в тонкий пронзительный смех. Женщина ловко вскочила на ноги, сунула в лицо Бьерну деревяшку: — Hal Бери конунга! Бери!

Урманин стоял не шевелясь, женщина еще немного попихала ему в грудь свою куклу, затем подпрыгнула и побежала по дороге прочь, оглядываясь через плечо и то и дело падая в дорожную грязь.

— Блажная, — вздохнул Латья.

— Не совсем, — Бьерн проводил убегающую кликушу[143] долгим взглядом. — Она сказала все, о чем ее спросили. Зимой здесь умер старый конунг Согна Харальд Золотая Борода, весной — его дочь и жена Хальфдана — Агхильд, а весной умер и десятилетний сын…

— Здесь слишком тихо, — неожиданно перебила урманина Айша.

Обычно она помалкивала и не лезла в речи старших, но теперь высунулась из-за плеча Избора, подошла к кострищу, присела, дотронулась пальцами до углей. Сунула пальцы в серую горку, вытащила оттуда что-то маленькое, железное, отпрянула: