Все это обвинение базировалось на моем предложении автору п/п Мирошниченко доработать «сырую» статью. В результате, вызванный на разбор Мирошниченко оказался в смешном положении.

Обвинение в национализме Колесниченко попытался снять самостоятельно, не привлекая внимания к этому вопросу. Но я с этим не согласился.

— Нет! — сказал я. — Григорьян должен быть наказан в партийном порядке, так как он не просто обвинил в национализме, а совершенно сознательно пытался разжечь национальную рознь в отделе.

По этому вопросу, после продолжительной перепалки, в протокол записали: «Обвинение Григоренко в национализме ни на чем не основано. Материалы, послужившие основанием для такого вывода, подобраны тенденциозно и фальсифицированы. Партийная организация НИО настаивает на привлечении тов. Григорьяна к партийной ответственности за попытку раздуть антиукраинские настроения».

Когда дошла очередь до Червонобаба, он, проученный моей беседой с Мирошниченко, не стал ожидать вопросов, а сам обратился к Колесниченко.

— Товарищ генерал-майор, Григорьян меня совершенно неправильно записал. У меня в «Военной мысли» приняли после того, как я переделав по замечаниям Петра Григорьевича, показал ему еще раз. Он прочитал и собственноручно все исправил.

Пришлось Колесниченко и этот пункт изымать из акта.

Плохо кончилось для самого Колесниченко.

Начальник академии генерал-полковник Курочкин Павел Алексеевич был полностью в курсе политотдельской проверки. Впрочем, это было не трудно знать. Дело велось так, что вся академия была в курсе дела. Один из наиболее близких к Курочкину начальников кафедр сказал ему: «Надо бы вмешаться Павел Алексеевич, а то ведь съесть могут парня».

— Ничего, — ответил Курочкин, — не съедят! Он зубастый.

Но дело было не в моей зубастости, а в том, что Курочкин не любил рисковать. Он ни за кого не вступится, пока не ясен исход борьбы. Он не был доволен переменами в поведении Колесниченко после активов, ознаменовавших снятие Жукова. Предупредительный по отношению к начальнику академии и проявлявший уважение к его более высокому воинскому званию, Колесниченко в последнее время стал самоуверенным и даже развязным. Теперь он мог зайти к начальнику академии, не спросив предварительно разрешения.

Зайти, несмотря на присутствие в кабинете других посетителей, подойти к Курочкину, сунуть ему руку, а затем усесться в кресло и небрежно бросить: «Мне надо будет поговорить с вами, когда закончите». Курочкину все это не нравилось, но не такой он человек, чтоб пойти на открытый конфликт. Он предпочитает подождать удобного момента, чтобы ударить чужой рукой.

На следующий же день, после совещания у Колесниченко, он приказал мне письменно доложить о случившемся. Я изложил суть дела на одной страничке, подтвердив изложенное актом и протоколом, подписанным самим Колесниченко. Курочкин прочитал и положил в свой портфель. Оказывается, он ожидал приема у министра обороны и на всякий случай приготовил и мой материал. Во время приема зашел разговор и о том, что политработники стали слишком залезать в дела командиров, подрывая единоначалие. И Курочкин привел пример со мною, сделав упор на то, что под видом проверки партийной работы, без ведома начальника академии, затеяли поход против начальника НИО. При этом широко использовали ложь, фальсификацию, клевету, сплетню. Малиновский, который сам был очень недоволен расширительным толкованием политработниками прав политорганов, решил на этом примере дать урок. Судьба Колесниченко была решена. Через несколько дней вместо него прибыл генерал-лейтанант Пупышев Николай Васильевич.

С Пупышевым, (тогда бригадным комиссаром), я встретился впервые в 1939-ом году, во время событий на р. Халхин Гол. Он был заместителем начальника политотдела фронтовой группы.

Встречи того времени оставили хорошую память по себе. Человек он общительный, веселый, остроумный.

Встретившись теперь, обстановка толкнула нас на еще большее сближение. Приближалась 40-ая годовщина академии. Ее празднованию придавалось особое значение и начальник академии поручил мне лично возглавить подготовку. Пупышев, прибыв в академию, сам включился в это дело. Мне это очень понравилось. После праздника, мы, удовлетворенные, от души поздравили один другого. В это время вышло постановление ЦК КПСС «О техническом прогрессе». И политотдел начал соответствующую кампанию, в которой я был кровно заинтересован.

Еще в 1953-ем году я впервые услышал о работах Винера по исследованию операций в вооруженных силах. И хотя кибернетика была объявлена «буржуазной лженаукой», я направил часть сил НИО на изучение всего, связанного с этой «лженаукой». Было создано переводческое бюро, получившее указание прежде всего реферировать работы по кибернетике и исследованию операций. Лично я установил связь с академиками Акселем Ивановичем Берг и Колмогоровым. Стал набираться конкретных знаний. Помогало нам и главное разведывательное управление генерального штаба. В общем, НИО взял это направление и вел его, постепенно накопляя все больше данных, пока не подвел дело к созданию в 1959-ом году кафедры военной кибернетики.

Мне незачем объяснять, что кибернетика — это новые, современные методы управления, опирающиеся на новую, электронную технику. Поэтому я, естественно, включился в кампанию за технический прогресс, имея целью привлечь внимание и слушателей и руководства к новой технике управления войсками. Так мы снова очутились в одной упряжке с Пупышевым. Но компании в СССР кончаются быстро. Пошумят, пошумят, и оставив все по-старому, хватаются за новую кампанию. Пупышев к этому привык и относился и к этой кампании как к таковой — показать начальству свою активность, а результаты дело десятистепенное. Мне же нужны были именно результаты. Чтобы новая кафедра встала на ноги и заняла подобающее ей место в учебном процессе и в науке, ей не кампания была нужна, а постоянное внимание.

Пупышев же жил кампаниями. Это была его стихия. И я понял, что он не только не союзник, но враг нового. Участие в бесполезных кампаниях могут принимать только те, кто имеет время вертеться на глазах у начальства и угождать ему, т. е. те, кому ничего нового не нужно, кто может обходиться лекциями многолетней давности. Все такие люди и группировались вокруг политотдела и были его опорой. И если бы они только свои кампании никчемные устраивали, на них можно было бы махнуть рукой. Но нет, они этим ограничиться не хотели. Борясь за существование, они ставили преграды новому, распускали сплетни, выступали против вызываемых жизнью изменений. В общем, я постепенно отошел от политотдела, а потом стал все чаще приходить во враждебные столкновения с ним.

Вскоре после прихода Пупышева, политотдел был реорганизован в партийный комитет и Пупышев был избран секретарем парткома. Прошло почти два года. Далеко разошлись мы с парткомом. Я шел туда лишь по вызову. Но вдруг звонок.

— Петр Григорьевич, вы не могли бы выбрать часок-другой, зайти ко мне, посоветоваться, — голос Пупышева в трубке.

— Хорошо, зайду. — ответил я. А сам думаю: «Что это ему приспичило советоваться. Это неспроста. Что-то ему от меня нужно». И вдруг как молния: «Да ведь выборы парткома скоро… И Пупышеву надо знать, чего можно от меня ожидать в связи с этой неприличной историей». А история такова. Пупышев вступил в интимную связь с секретарем заместителя начальника академии по научной и учебной работе. Муж — лейтенант узнал об этой связи и, имея неопровержимые доказательства, поднял большой скандал. Дело получило широкую огласку. Особое неприличие состояло в том, что интимные свидания происходили на квартире секретаря Пупышева, а квартиру эту секретарь получила абсолютно незаконно. Будучи вольнонаемной, она получила квартиру по военной броне. Причем, квартиру, которая предназначалась полковнику. И все это проделал Пупышев.

Когда дело это получило огласку, казалось, что песенка Пупышева спета. Главпур назначил комиссию. Дело было ясное. Казалось, надо снимать. Но партком решил, ввиду скорых перевыборов и работы комиссии Главпура, дело Пупышева пока не рассматривать. Комиссия работала не торопясь и даже на отчетно-выборном собрании окончательных выводов еще не было. Поднявший скандал лейтенант, вместе с его любвеобильной женой были отправлены куда-то далеко от Москвы и разговоры начали затухать. Пупышев явно готовился благополучно перебраться через выборы. За этим и меня звал… Расчет правильный: идти в открытую на тех, кто может выступить против и попытаться добиться от них хотя бы нейтралитета.