Нынешние партактивы «критиковали» Жукова и командующих войсками округов «за недооценку партийно-политической работы и за пренебрежение партийно-политическим аппаратом». Жукову, в частности, было поставлено в вину, что он ликвидировал институт политруков рот, хотя всем было очевидно, что без согласия ЦК он этого сделать не мог. Об этом свидетельствует, в частности, и то, что, несмотря на критику, этот институт так и не был восстановлен. Результатом всей связанной со снятием Жукова кампании стал перелом в сторону большей зависимости командиров от политработников. Хрущев и его окружение, напуганные призраком военного переворота, спустили с цепи своего верного сторожевого пса — политсостав армии. Активы сделали такой перелом не только возможным, но, как бы, и необходимым.

Слишком долго был зажат рот у армейской общественности. Не только Сталин душил все живое, всякое проявление живой мысли или хоть слабенького протеста. Были бесконтрольными всяческие «князьки» — большие и малые. Живя в мире с начальством, они буквально измывались над подчиненными. И когда людям дали заговорить — прорвалось. Разгорались драматические споры. Особенно бурно проходил актив в Киевском военном округе. Два дня шли люди к трибуне и говорили только об одном: о грубости, бестактности, мстительности и хамстве командующего округом маршала Советского Союза Чуйкова Василия Ивановича. Один из выступавших полковников под гром аплодисментов и крики «Верно! Правильно!» закончил свое выступление так: «На войне год службы засчитывался за три. У нас в округе надо засчитывать не меньше, чем за пять. Да и то добровольно никто не захочет испытывать те издевательства, то хамство, которые идут от нашего командующего».

Чуйкова в связи с этим вызывал Хрущев для беседы. Но что он мог с ним поделать? Чуйков из его кадров. Верный слуга. Поэтому и результатом беседы было лишь то, что мата стало чуть поменьше, но зато расправа с критиками развернулась во всю.

Два года спустя, когда Чуйков, забыв уроки актива, окончательно распоясался, попытался унять его министр обороны маршал Советского Союза Малиновский Р.Я. Проводились маневры в Киевском военном округе. Посредником при Чуйкове был начальник академии Фрунзе генерал-полковник Курочкин П.А. Я был назначен посредником при штабе Чуйкова. Курочкин, получивший указания от Малиновского сказал мне: «Оценки давать без всяких скидок на авторитеты». Ну, я и постарался. Общаясь со штабными офицерами, я видел, как командующий дергает штаб и дезорганизует его работу. Офицеры также рассказывали об обычных условиях работы. Все это я сводил, тщательно анализировал и обобщал. Получилась всесторонне обоснованная характеристика оперативно-стратегических знаний командующего, его способности управлять операцией, общаться с людьми и с пользой использовать их опыт и знания. Много внимания было уделено грубости, бестактности, хамству Чуйкова. Все доклады по ходу учения были насыщены фактами и убедительно мотивированы. Малиновский остался доволен, заявив Курочкину: «Это то, что мне надо».

Доклад попал к Хрущеву, и он снова вызвал Чуйкова и сказал ему: «На округе вас оставлять нельзя. Люди недовольны. Поэтому я решил переместить вас… (слушайте! слушайте!)…на должность главкома сухопутных войск. Так я, желая помочь подчиненным Чуйкова, помог ему самому подняться выше. Все доклады писал я. Курочкин, не исправив ни одной запятой, подписывал их. Я не стал бы говорить об этом, но дело получило дальнейшее и неожиданное развитие. Прибыв в штаб сухопутных войск, уже как Главком, Чуйков потребовал документы посредников, нашел доклады главного посредника и, резонно заключив, что автор не в подписи на лицевой стороне, а на оборотной, взглянул туда и прочтя: „исполнители: г-м Григоренко и п-к Тетяев р/т НН“, сказал: „Посмотрим этих писателей“.

Вскоре Тетяев был уволен, хотя вся его вина состояла в том, что я пользовался его рабочей тетрадью, когда сдавал свою машинистке. Но откуда Чуйкову было знать это? И как я мог догадаться, что невинным заимствованием рабочей тетради навлеку на человека такую беду? Теперь я воочию убедился, как Чуйков расправляется с критиками.

Но другие командующие, у кого не было такой мощной защиты, как у Чуйкова, после партактива «уши поприжали», а партполитаппарат повсеместно поднял голову. Пришлось это почувствовать и мне. Наш начальник политотдела генерал-майор Колесниченко, видимо, руководствуясь какими-то указаниями свыше, тоже решил показать силу партполитаппарата. И за объект избрал меня. При этом набрал себе союзников как раз из тех, о ком НИО заботился больше всего — из бывших адъюнктов.

Адъюнкты были главной моей надеждой. Им я, как пришел в НИО и добился создания адъюнктуры*, отдавал львиную долю своего времени. Большой преподавательский коллектив, опытные офицеры и генералы, а пишущей братии буквально единицы. Исследования вести некому, и не у кого поучиться. Не с кого взять пример.

* Адъюнктура в военных академиях соответствует аспирантуре в университетах.

Я, правильно оценив значение адъюнктуры, как единственного способа накопления кадров, способных вести научную работу, идеализировал адъюнктов. В моем представлении они самим своим положением противополагались «чистым» преподавателям, т. е. тем, которые не могли вести научной работы и в силу этого предвзято относились к «ученым», в том числе к адъюнктам. Оказалось совсем не так. Среди адъюнктов нашлось немало таких, для кого адъюнктура была не путем в науку, а способом получения ученой степени и преподавательской должности. Такие кончая адъюнктуру, быстро находили дорогу к «старичкам», к «чистым» преподавателям. При том они обычно относились к тем, кто занимается научной работой, более враждебно, чем старые преподаватели. Среди них были и просто наглецы, для которых адъюнктура была лишь трамплином к лучшим жизненным условиям.

Оканчивающие адъюнктуру в подавляющем большинстве понимали, что они еще не ученые, и заражались желанием стать таковыми. С годами многие из них, непрерывно трудясь на ниве военной науки, дошли до понимания творческого процесса и полюбили тяжелый и неблагодарный научный труд. Но были и Добровы и похуже. Были такие, кто считали, что защитой решены все задачи, осталось только пожинать плоды трехлетних тревог. Они злобствовали против тех, кто напоминал, что по счетам надо платить. На научную работу у них времени не было. На устройство всяческих «заговоров», на всевозможные инсинуации — сколько угодно. И я оказался наиболее вредной, в их понимании, личностью. Но выступили они против меня не прямо, а использовали политотдел, его потребность в «критической» акции. В общем, «по-современному», «по-научному». Недаром диссертации защищали.

В НИО пришел инструктор политотдела подполковник Григорьян «для проверки, по поручению начальника политотдела, состояния партийной работы в НИО». Секретарь нашей партийной организации майор Анисимов Николай Иванович, сам в недавнем прошлом политработник, сразу заподозрил неладное.

Прошло недели две. Начальник политотдела генерал-майор Колесниченко вызвал Анисимова и, вручив ему акт Григорьяна, сказал, что вечером будет обсуждение этого акта в политотделе. Анисимов пришел ко мне с актом.

Я внимательно изучил акт. Да, Анисимов был прав. Он весь против меня лично. По духу и по стилю — сборник сплетен, исходящих, в основном, от бывших адъюнктов.

Вот например: обвинение меня в зажиме критики. Обвинение по видимости серьезное, но построено оно на комической основе, и потому рассыпалось при первом же прикосновении. Когда зачитали этот пункт, я спросил Григорьяна: «В чем выражался зажим критики с моей стороны?»

— Многие люди на кафедрах жалуются, что когда на собраниях кто-нибудь выскажет что-то, с чем вы не согласны, то вы так разделаете, что другой раз не захочешь выступать — пробубнил Григорьян.

— Этот пункт надо исключить из акта, — шепчет себе под нос Колесниченко.

Остальные обвинения были еще никчемнее.

Было, например, такое: «Григоренко не дает возможности публиковаться молодым научным кадрам».