— Может, ты и прав. Знавал я парнишек твоих — не знаю я, смог бы этот с ними справится. Он, конечно, не легкий, но… Только говорить им сейчас бесполезно — они ведь только что нашли виновного, как им кажется. Мал ты еще, Ленька, не знаешь, что людям обязательно нужен виновный, прежде всего, а потом уже… — он махает рукой и отворачивается. — Дай бог, чтоб ты ошибся, пацан, дай бог… Я, как рыбачить пойду, так поглядывать буду… только если увижу, ты уж прости, пацан, ловить его не буду. Не такой я дурак! Если он действительно такой здоровый, как ты говоришь…

Я сердито вырываюсь и иду прочь, не оглядываясь. Мое лицо горит от злости. Я не понимаю, почему никто меня не слушает. Ведь там-то был я, а не они. Под ноги мне подворачивается брошенная кем-то пустая консервная банка, я свирепо бью по ней, и она со звоном ударяется о парапет — как раз под Витой. Но та даже не вздрагивает — она где-то в своем мире, в котором брат возвращается с острова. А сзади, на лестнице, осталась толпа — она тоже в своем мире — думает, что поймала убийцу. И я иду в своем мире, в котором знаю, что те оба мира — это, как говорит мой отец, желаемый пшик.

— Ну и ладно! — бормочу я сквозь зубы. — Ну и пожалуйста! Ну вас всех!

Не знаю, что на меня находит, но я вдруг срываюсь с места, перебегаю через дорогу прямо перед мчащейся машиной, которая истерично и негодующе гудит мне вслед, пробегаю через два двора и в третьем натыкаюсь на наших заклятых врагов — мальчишек лет двенадцати-четырнадцати, которые живут в тринадцатом доме. Мы дрались с ними почти каждый день, и в этих драках меня всегда валяли по земле особенно рьяно. Сейчас их четверо, и они смотрят на меня с опаской, не понимая, как это я отважился прийти в их двор один. Конечно же, они знают о том, что произошло, и наверняка предполагают, что я сошел с ума.

Для того, чтобы затеять драку, не нужно особого умения, не нужно много времени и много слов. Уже спустя две минуты я сцепляюсь с противниками, меня со знанием дела бьют, царапают и валяют по земле, и я тоже бью руками и ногами, куда придется, ору, ставлю подножки. Впрочем продолжается это веселье недолго — дворничиха тринадцатого дома с руганью окатывает нас водой из шланга, словно сцепившихся котов, и мы поспешно покидаем место сражения. Один из противников уважительно хлопает меня по плечу и говорит: «Ну-у, ты, Ленька, даешь!» И я направляюсь в свой двор — мокрый, покрытый синяками и ссадинами, с подбитым глазом, перепачканный в земле и довольный. Мать, увидев меня, конечно же, опять горестно всплеснет руками и будет долго убеждать, что все разлады нужно решать словами, а не кулаками. Но я об этом не думаю. Все это, конечно, очень глупо, но отчего-то мне кажется, что только что я дрался за всех наших, и на сердце у меня намного легче.

Архипыч, наконец-то, вернулся-таки к рыбалке, но если раньше он стоял возле целого леса удочек, то теперь довольствуется только двумя спиннингами. Он, забросив лески, прислонил удочки к парапету, а сам разместился неподалеку в нескольких клочках тени и чинит свою резиновую лодку, и мы с отцом останавливаемся возле него. Мать отправила нас на рынок за арбузом и демьянками, и, хоть идти до рынка куда как ближе другой дорогой, мы идем по набережной — отец не устоял перед соблазном заглянуть в рыбацкий стан и посмотреть, что там делается. Я неохотно плетусь следом за ним, угрюмо поглядывая по сторонам одним глазом — второй после вчерашней драки заплыл и открывается плохо. В кармане моих штанов — нож Юй — я собираюсь по возвращении найти ее и вернуть нож. Я не хочу, чтоб он у меня находился.

— А ты что ж, лодку пропорол? — спрашивает отец, и Архипыч сердито пыхтит, возясь с заплаткой.

— Я, как же!.. Зять вчера одалживал, за остров сходить… вот и сходил! А тесть, значит, чини, а то у них-то времени нету, они ж… и Люська…

Он начинает подробно рассказывать отцу о новых прегрешениях своей дочери и ее мужа, и я нетерпеливо топчусь на месте, потому что мне это совершенно неинтересно. Отец замечает это, быстро заканчивает разговор, и тянет меня за собой, и, уже уходя, спрашивает через плечо:

— А что ж ты не дома-то лодку чинишь?! Опять Клавдия Степановна не в духе?

Архипыч с безнадежным видом машет рукой и углубляется в работу, а мы идем вдоль парапета. Рыбаков уже немного — близится «пересменка», и долго мы не задерживаемся. Завидев Виту, которая все так же упорно сидит на своем месте, втянув в плечи голову в вязаной шляпе-колокольчике, я отворачиваюсь.

— Вот беда-то, а? Совсем плохая девчонка стала, — говорит отец сокрушенно. — Все сидит и сидит, а чего сидит? Может, ее к врачу сводить? Конечно, уследить теперь некому…

Я нервно передергиваю плечами, потому что мне кажется, что голос отца звучит обвиняюще, хотя на самом деле это не так. Идя вдоль парапета, я спрашиваю себя — ела ли Вита сегодня и вообще за эти дни хоть что-нибудь, и этот вопрос лишний раз дает мне понять, что я повзрослел.

На рынке мы задерживаемся дольше, чем рассчитывали — отец встретил старого приятеля, с которым давно не виделся, и они разговаривают и разговаривают, и в конце концов отец, вручив мне авоську с демьянками и талончик на трамвай, отправляет меня домой.

По дороге я опять заворачиваю на набережную и лениво бреду вдоль парапета, словно смотритель, которому давно надоели вверенные ему владения. На реку, ослепительно сияющую под солнцем, я стараюсь не смотреть. Демьянки тяжелые, и, перекинув авоську через плечо на спину, я воображаю, что несу золотые слитки, отобранные мною у неких злодеев, и поэтому нести авоську немного легче.

У парапета почти пусто — я вижу только троих людей, рассеянных вдоль бетонной полоски: Вита, Архипыч и незнакомый мне рыбак. Вита все так же упрямо сидит на своем месте, глядя в сторону острова, и кажется странным изваянием, кем-то забытым здесь. Архипыч уже починил свою лодку и накачал ее, чтобы проверить, насколько хорошо сделана работа. Возле него лежат весла, и я спрашиваю, для чего они ему сейчас, и он отвечает, что скоро сюда придет зять и лодку заберет. Потом Архипыч оттаскивает лодку к ныряющей в воду лестнице и начинает внимательно осматривать. Я ставлю авоську на землю и замечаю, что Вита теперь смотрит в нашу сторону, чем-то заинтересовавшись. Но она слишком далеко, и выражения ее лица я не вижу.

Возле Архипыча, сетующего на непутевого зятя, я долго не задерживаюсь. Вскоре со стороны реки доносится приближающийся звук моторки, и я заставляю себя посмотреть за парапет, чтобы узнать, кто едет. Это Валерий, и я машу ему рукой, и он машет мне в ответ и кричит, что пристанет к другой лестнице, левее.

— Туда иди! — он снова машет, указывая направление. Я подхватываю свою авоську и быстро иду к следующей лестнице. Когда я сбегаю вниз, Валерий уже заглушил мотор и теперь осторожно подводит лодку к ступенькам. Я спрашиваю, не нашел ли он чего, и Валерий отрицательно мотает головой.

— Не, ничего, даже рыбы никакой не поймал сегодня. Нашел… ха, пацан, если б я нашел то, про что ты спрашиваешь, то я может сейчас и не… — но, заметив выражение моего лица, он обрывает себя и тут же заговаривает о другом: — Слушай, мне тут надо по делу смотаться — за лодкой не приглядишь? Я недолго.

Я киваю, и Валерий вылезает на ступеньки и привязывает лодку к торчащей из парапета арматуре, а потом уходит, шутливо погрозив мне кулаком.

— Смотри, Ленька, если с лодкой что случится!..

— Только вы быстро! — кричу я ему вслед и сажусь на одну из ступенек подальше от воды, прислонив набитую авоську к стенке. Похоже, матери сегодня долго придется ждать продукты, ну, что ж — не в первый раз. Я с удовольствием разглядываю вверенную мне лодку-дюральку. Это — «Казанка-5» — небольшая, простенькая, даже без дистанционного управления — нашим оно ни к чему — они прекрасно управляются и с румпелем. Вся эта музыка вместе с подвесным мотором стоит около тысячи рублей, и мне приятно и в то же время немного не по себе от того, что я сейчас несу ответственность за такое богатство.