И голос Ядечки, глубокий, в полную грудь, искренний, благородный!

– Толя, прошу тебя, перенеси же пани!

Я взглянул. Толя уже укладывал Люлюсю на траву на другом берегу ручья, скандал закончился, мы опять идем, медленно идем по этой траве, мед, почему мед, мед с пальцами ксендза, я шел, как ночью через лес, где неуловимые, неведомые шорохи, формы, тени мучительно сгущаются и давят, окружив и изготовившись к прыжку и нападению… а Леон, что же Леон со своим бембергом в берг? Сколько он будет подстерегать и подкрадываться? Откуда выпрыгнет зверь? На лугу, окруженном горами, которые безмолвно погружались в забытье и запустение, воздвигая гигантские, неприступные взгляду валы, башни безжизненности, крепости слепоты и немоты, на этом лугу показался из-за деревьев дом, который не был домом и существовал лишь постольку, поскольку не был… не был тем домом, оставшимся там, далеко, со встроенной схемой-системой: повешенный воробей – висящая палочка – удушенно-повешенно-зарытый кот, все под присмотром «манерных» губок Катаси, которые могли быть или в кухне, или в саду, или на крыльце.

Проникновение того дома в этот было назойливым – но в то же время болезненным, абсолютным и очень болезненным, – однако не только болезненным, но и агрессивным, – и я подумал, что уже ничего не поделаешь, это созвездие, эта конфигурация, эта схема и система уже неодолимы, их не отбросишь, от них не спасешься, они утвердились, даже слишком. Слишком. А я здесь шел себе по лугу, и Людвик спрашивал меня, не одолжу ли я ему лезвие – да, разумеется, пожалуйста! – и (думал я) с этим уже не справишься, потому что любая оборона, любое отступление еще более осложняет ситуацию, как бы вовлекая в одну из тех ловушек, где с каждым движением только сильнее затягиваются путы… кстати, кто знает, возможно, эта напасть приключилась со мной именно потому, что я защищался, возможно, кто знает, я слишком испугался, когда впервые Катасина губа соединилась для меня с Леной и это вызвало спазму, первую спазму-схватку-ловушку, с которой все и началось… Неужели моя оборона спровоцировала нападение?… В этом я не был уверен… Но в любом случае теперь уже слишком поздно, полип присосался к моему подбрюшью, и между нами возникло противодействие, чем упорнее я с ним боролся, тем очевиднее он был.

Дом перед нами казался подорванным в самой материальности своей, изъеденной сумерками… и котловина, залитая немочью, была похожа на лицемерную чашу дружбы, на пропитанный ядом букет, небо отдалялось и исчезало, занавес опускался, усиливалась отчужденность, предметы не хотели больше общаться и расползались по норам, омертвение, исчезновение, конец, – хотя кое-что и было видно, – но появлялись зловещие признаки притупления самого зрения. Я усмехнулся, подумав, что темнота бывает очень кстати, можно невидимкой подобраться, прикоснуться, схватить, обнять и любить до помрачения, но что поделаешь, мне не хотелось, мне ничего не хотелось, у меня экзема, я болен, ничего, ничего мне не надо, только плюнуть ей в губы, плюнуть, и больше ничего. Мне не хотелось.

– Смотри! – услышал я, как говорила эта свинья своему Возлюбленному и Единственному, тихо, но страстно (и хотя я не смотрел на них, но был уверен, что это относится к лиловым краскам, разлитым по небосклону). – Смотри, – сказала она искренне и торжественно губоротым органом своим, и я тотчас же услышал «вижу», глубоко баритональное, искреннее. А что ксендз? Что там ксендз со своими лапами? Что слышно с его стороны?

Перед самым домом Фукс с Люлюсом устроили соревнование, кто первым добежит до дверей.

Мы входим. Кубышка на кухне. Леон выскочил из соседней комнаты, с полотенцем.

– Приготовусиум к манжусиум,[15] наедасиум от пузюсиум, те-ре-пум-пум, гей-гей, манжусиум, усиум, усиум, это вам не сюсюсиум, а все в пузюсиум, ха, э-ге-гей, братики гуралики, дайте мне рогалики, кусок в роток, а там, даст Бог, и на правый бок!

Людвик еще раз попросил лезвие, – а сразу после этого Леон толкнул меня, спросив, не одолжу ли я ему часы, в своих он не уверен. Я дал ему часы и спросил, зачем ему такая точность, он шепнул, что все должно быть минута в минуту! Тут же вернулся Людвик, хотел, чтобы я дал ему кусок веревки, но у меня не было. Я задумался: часы, лезвие, веревка, один просит, другой просит, что такое, неужели и с этой стороны начинается?… Сколько комбинаций могло завязаться одновременно с моей, сколько мотивов обозначиться независимо от меня, – едва проглядывающих, зачаточных, а также обманных или замаскированных? Как, к примеру, разобраться с этим ксендзом?

Стол почти накрыт, по дому расползается темень, намного более густая и плотная, чем снаружи, на лестнице уже ночь, но в нашей комнате наверху, где Фукс причесывался перед карманным зеркальцем, прислоненным к оконной раме, еще сохранялись остатки света – однако мрак лесов на склонах, в каких-нибудь трех километрах, воровски лез в окно. А деревья у дома зашелестели листвой, пронесся ветерок.

– Скандал, брат! – рассказывал тем временем Фукс. – Закусили удила непонятно почему, ты сам видел, но даже представить себе не можешь, что на прогулке делалось, кавардак, животики надорвешь, уж если за кого-нибудь возьмутся, тут только держись, не дай Бог, но и то правда, признаться, я ее понимаю… хуже всего, что она какая-то… блаженная… будь любезен, подержи зеркальце… так вот, я понимаю Люлюсю, такого парня отхватить за отцовские денежки, это, что ни говори, а раздражает, но чтобы и к другому подбираться… Лене, конечно, немного неловко, ведь это ее гости, и та, и другая ее подруги, к тому же она не знает, как себя вести в такой ситуации, уж чересчур тихоня, опять же Людвик, ну абсолютный ноль, странный тип, что прикажете, так бы я сказал, типичный функционер в костюме, откуда у него такая Лена взялась, странно, хотя люди чаще всего случайно сходятся, а, черт побери, три парочки в медовом месяце, никакого покоя, без пошлятинки не обойтись, с другой стороны, признаться, это уж слишком, даже ненормально, я понимаю, почему Люлюсе отомстить захотелось… Знаешь, она ведь застукала ее с Люлюсом…

– Как это, застукала?

– Я своими глазами видел. За завтраком. Наклонился, чтобы поднять спички, и увидел. У него рука под столом на колене, а рука Ядуси тут же, рядом, в каком-нибудь сантиметре, и явно не случайно. Об остальном можешь сам догадаться.

– Тебе показалось.

– Да это факт! У меня нюх на такие штучки. И Люлюся тоже догадалась… я по лицу понял… Так что теперь и она, и Люлюсь злятся на нее… Они просто в бешенстве…

Я не хотел с ним спорить, и опять дала о себе знать чрезмерность, неужели так оно и было, а почему бы и нет, неужели Ядечка могла быть такой, а почему Ядечка не могла быть такой, ох, нашлись бы в случае чего тысячи причин для оправдания того, что она была именно такой… но Фукс мог и ошибаться, ему просто показалось… а может, он все выдумал из каких-то неизвестных мне соображений… я болен, болен, болен. И страх, что руки снова дали о себе знать и начали оказывать давление, страх, который заставил меня сжать собственные руки. Сколько опасностей! Тем временем он болтал, менял рубашку, выныривал из нее рыжей головой, по-рыжему болтал, небо исчезало в ничто, внизу Леон «женусиум папусиум для папум пум-пум!». Я спросил резко:

– А Дроздовский?

Он нахмурился.

– Холера! Напомнил-таки, мерзавец! Я как вспомню, что через несколько дней этот несчастный Дрозд будет торчать передо мной, восемь часов, восемь часов с этим недотепой, блевать хочется от такого типа, не понимаю, что у него за талант так меня нервировать… если бы ты видел, как он ногу выставляет… Блевать! Но чего там, carpe diem, гулясиум, пока давасиум, как говорит Леонисиум, что ухватишь, то твое, так или нет?

Снизу голос Кубышки «прошу к столу, перекусим», – голос деревянный, даже каменный. Стена около окна, перед моими глазами, была, как все стены, неоднородной… жилки, красные круглые вкрапления, две царапины, выбоина, едва заметные трещинки – немного их, но все же они были, накопились за прошлые годы, и, погружаясь в их переплетения, я спросил о Катасе, интересно, как там Катася, ничего нового не случилось, как ты думаешь? Какое-то мгновение я вслушивался в собственный вопрос…