Когда евреев из других домов гетто выгоняли и вывозили, к нашим хозяевам не заходили: дом-то полицая. Потом, после изгнания всех приходили румыны выискивать, кто остался. Тогда девочка Наташа открывала форточку и кричала “Нуй жидан! Нуй жидан! [Нет евреев]” Зима была, пар у неё изо рта и голос-колокольчик - румыны даже улыбались. Наташа маленькая, она не понимала “еврей”, её мама научила так кричать.

Соседи не знали, что мы там живём. Был момент: мы сидим, кушаем, вдруг позвонила соседка. Мы где прятались? Забегали за одеяло, оно висело на спинке кровати. А соседка зашла и увидела на столе много тарелок, больше, чем людей. Она спросила хозяйку: “У тебя что? Кто-то есть?”. Хозяйка что-то придумала ответить, а нам потом сказала: “Это опасно, надо за собой следить”.

И вот: все евреи уничтожены. А мы прячемся. И вот мы не можем больше сидеть по чисто психологическим причинам: мама не может жить у чужих. Тут и сыграли эти печати золотые. Их нам хозяин сделал в феврале 1942 года, чтобы мама могла ходить открыто по улице и искать себе квартиру.

Он долго ходил в полицию с поллитрой в кармане брюк так, чтобы головка бутылки торчала, и он задирал пиджак, показывал её в полиции и просил сделать документы - тем не менее, ничего не получалось. Помог кто? Гречанка Маргарита Сенкевич, жена греческого политэмигранта. Он когда-то бежал в Советский Союз и в 1937 году его здесь расстреляли. Маргариту тогда не брали на работу, мама ей помогла с устройством.

Теперь Маргарита познакомила маму со священником греческой церкви в Одессе. Мама с ним говорила по-гречески. Её семья эмигрировала в 1907 году из Киева в Грецию, они вернулись только через восемнадцать лет. Священнику и в голову не приходило, что мама - еврейка. Он пришёл с мамой в полицию и сказал, что он её знает, что она гречанка, их дом разбомбило и все документы погибли. Румыны очень набожные, в полиции перед этим священником становились смирно. И после его слов нам поставили прописку, то есть зарегистрировали как законных жителей и мы стали греки по фамилии Каис (мама раньше была Феня Кац).

В июне сорок второго мать в городе встретила русскую Ольгу Гавриловну Старикову, до замужества Лаврик, они раньше вместе учились в школе медлаборантов. Она маме говорит: “Знаешь, Феня, на Пересыпи у нас дом есть собственный. Когда Красная Армия уходила, они дамбу взорвали на лимане - там всё залило. Но можно жить. Езжай, там глушайшее место”. К дому надо было идти полкилометра по дощатому мостику. Я боялся страшно, держался за маму... Мы там прожили до освобождения 10 апреля 1944 года.

Я там от голода чуть концы не отдал. Мы с мамой ходили вдоль железной дороги, увидели травку вроде щавеля по вкусу. Сварили, ели, у меня рвота началась. Мама боялась и позвать кого-то: а вдруг узнают, кто мы?..

Вообще-то нам там смерть не грозила. Там мало людей жило. Несколько домиков. Сами Лаврики жили в центре города.

Единственный опасный момент был в 1943 году, когда всех жильцов вызвали на какую-то проверку в домоуправление. Мама попросила соседку Нину (она не знала, что мы евреи) передать, что она не могла придти, пусть скажут, что надо... Нина вернулась и маме говорит: “Начальник спросил твою фамилию, а потом сказал “А-а, это жидовка, что у Лаврика живёт?” Мама потом рассказывала: “У меня руки-ноги похолодели”. Но была уже осень сорок третьего года, никому дела до евреев не было. И этой его мысли не было хода.

Почему он так сказал? Знать он никак не мог. Я подумал тогда: у антисемитов есть чутьё на евреев. Мне тогда уже было 10 лет”.

А. Грункина, Б. Шер (совместное свидетельство в Яд ва-Шем): “Николай Гаврилович Прохоров... предложил нашей семье под покровом ночи придти к ним в дом... В доме Прохоровых на окраине города был прямой ход в катакомбы... И мы ночью пешком пошли к ним... Это было 9 января 1942 г. Поместили нас примерно на расстоянии 500метров от входа.

До 10 апреля 1944 г. (дня освобождения Одессы) мы находились в катакомбах, где было постоянно темно и сыро. Весь этот период мы лежали на постели, устроенной прямо на земле”.

А. Стойкова (урождённая Прохорова): “Перед войной мы жили в пригородном районе Одессы...

У нас была своя корова... Еврейская семья Шер покупала у нас молоко... Отец сдружился с этой семьёй, т.к. старшая в семье Перля Иосифовна очень хорошо знала Библию и они с отцом находили много общего в своих вероисповеданиях - особенно, что касалось отношения к добру и злу.

Когда... началось уничтожение евреев, отец предложил этой семье убежище в нашем доме. Наше жильё было вырублено прямо в скале и внутри жилья был ход в катакомбы... Вся семья Шер Перли Иосифовны пришла в наш дом: две её дочери, две внучки (1931 и 1936 г. рожд.), а также невестка Ладыженская Эстер...

Семья эта была бедная, да и мы не были богатыми... поэтому в первые месяцы пребывания у нас взрослые несколько раз выходили в город, чтобы обменять свои вещи на продукты, но когда после очередного выхода Ладыженская не вернулась, уже никто из них больше не выходил из катакомб”.

А. Грункина, Б. Шер: “[Дочь Прохорова] Аня приносила нам еду через день. Приходила она с маленькой свечой, при которой мы ели. Это был единственный свет, который мы видели.

В 1943 г. немцы очень боялись партизанского движения, штабы которого прятались в катакомбах. И немцы решили заминировать все входы и выходы катакомб. Для этого они отселяли жителей из их домов. Почти месяц нам никто не приносил еду. Но прежде, чем уйти из дома, Прохоровы поставили нас в известность о сложившейся ситуации и сколько могли принесли еды.

И только вернувшись в дом (по разрешению немцев) они поняли, что в наших катакомбах мин нет. И снова регулярно стали носить нам еду и чистое бельё”.

Р. Коркучанская (из писем мне): “В ноябре 1941 г. со Слободки нас стали угонять в село Берёзовка. Зима была холодная. На ком была хорошая одежда солдаты тут же снимали и многие оказались раздетыми... Нас били прикладами, заставляя двигаться быстрее. Группа слободских мальчишек лет 13-15 кричали вслед “Вот вам курочки, яички” и длинными палками ударяли людей по головам. Выйдя за пределы города, первые ряды колонны вдруг остановились и стали пятиться назад с криком, что впереди обливают людей из мощных шлангов. В панике, обезумевшие, все пытались разбежаться. Маленьких детей стали разбрасывать в разные стороны в надежде, что кто-нибудь их подберёт. Началась стрельба. Меня оттеснили от родителей, и в страхе, не помня себя, я убежала, упала и потеряла сознание. Когда пришла в себя, колонна людей была угнана. Площадь была усеяна трупами. Многие были ещё живы и просили помощи... Родителей и сестру я больше никогда не видела.

В темноте я сумела добраться обратно в город в мой дом на ул. Чичерина. Нашу квартиру я застала разграбленной... Я постучалась к нашим соседям, которые жили во дворе в одноэтажном флигеле. Семья из 3-х человек: Смирнов Леонид, его жена Женя и 10-летний сын Вова, с рождения очень больной мальчик. Они меня впустили в дом. Я рассказала о происшедшем. Когда я сняла платок с головы, Лёня и Женя ужаснулись. Я была седая. В 16 лет. Как я потом поняла, мои поседевшие волосы спасли мне жизнь. Меня начали спасать...

За ночь Лёня и Женя под полом выкопали яму, из досок пола сделали крышку и утром меня спустили в эту яму, она была в ширину моих плеч, и я могла только сидеть... Сидячая могила, но я была неизмеримо счастлива... Вход в яму был в самом углу кухни, возле плиты, и поэтому было удобно маскировать крышку от ямы, накрыв ковриком, чтобы не видно было щели, поверх коврика ставили ведро с углём, лопатку и веник. Я в яме сидела круглосуточно и только утром и вечером подымалась наверх. Тогда и пользовалась туалетом в квартире. Остальное время надо было терпеть до потери сознания.

За тот час, что я находилась наверху, мои глаза не успевали привыкнуть к свету и мне приходилось всё делать с закрытыми глазами, как слепой.