И Фрам понял, чего от него хочет хозяин. И снова, опустив морду, трусцой убежал в ночь.

XI

Бесконечна страна льдов. Ропаки, ропаки, как могильные холмы. Морозная дымка курится, стужей обволакивает.

Линник впереди, как призрак, как видение. Моржи лунок понаделали, вчера нарты в одну угодили. Хорошо, что на нартах каяки — не тонут, и провизия в них не промокла. Все предусмотрено. Даже веревки на сгибах, где нарты о льдины трутся, мехом обшиты. И это учтено.

Одно плохо — хозяин болеет. После охоты на медведя совсем ходить не может. Благо, что Фрам Линника отыскал быстро. Иначе худо пришлась бы.

Полдень похож на раннее утро. Или на вечер. Мглисто. На пять шагов видимость, не больше. Фрам остановился, поднял кверху морду, потянул носом.

Линник оглянулся:

— Что еще?

В былые дни погорячился бы, может, остолом по спине прошелся. Теперь он усвоил: Фрам зря не остановится. Значит, причина есть. И Линник, как прежде делал хозяин, взобрался на ропак, огляделся. Так и есть — большая вода впереди и Земля кронпринца Рудольфа.

…Линник идет к хозяину, лежащему на вторых нартах, запеленатому в полюсный костюм. О чем они говорят? Линник, видно, предлагает палатку ставить, ждать, пока воду морозом скрепит. Хозяин головой мотает:

— Только вперед, Григорий. Объедем воду…

Рано темнеет. И стужа лютая. У Фрама на морде ледышки. Глаза от мороза стягивает, они словно стекленеют.

В палатку собак не взяли, одного Фрама впустили.

— Под пятьдесят, — говорит Пустошный. — Ну и морозище. Керосин загустел, белый как молоко стал.

Сказал и отвернулся — носом кровь пошла.

Хозяин молчит. Линник ему спиртом ноги растирает. Ноги, словно деревянные, не сгибаются, и синие, синие.

Молчит хозяин, почти не шевелится, лежит, одни глаза живые.

— Легче? — спрашивает Линник.

Не отвечает хозяин. Смотрит на примусную головку. Она раскалилась, будто налилась кровью.

— Карту, Григорий. Завтра пораньше выйдем.

К Земле Рудольфа не подойти — кругом вода. Над водой кайры носятся — крикливые, метущиеся.

Днем солнце выглянуло, впервые за долгую зиму показалось. Кайры пуще прежнего засуетились, загалдели.

Хозяина из палатки вынесли. Люди притихли, ни слова, глядят на золотой ободок, как на чудо. Ободок тоненький-тоненький, после долгих серых сумерек кажется особенно ярким. К нему легкое облачко крадется, незаметно подплывает. Может быть, и мимо проплывет, унесет его ветер.

Фрам щурится, к хозяину жмется. А у хозяина глаза странные, они у него всегда такие, когда думает, или мечтает, или мыслями где-то далеко носится.

Скрылось солнце. Сразу потемнело и помрачнело вокруг. Хозяин улыбнулся печально и закрыл глаза…

Потянулись безрадостные, бесконечные длинные дни. Все перепуталось: когда зарождался рассвет, когда кончалась ночь… Фрам тянул нарты, как слепой, глаза заволакивала пелена. В палатке не лучше — шумит примус, лежит хозяин, не подзывает свою собаку, рукою ее не треплет.

Слышит Фрам, в груди хозяина все те же камешки перекатываются, дышит он, только двигаться не может.

У собаки особое чутье: раньше людей беду угадывает. А тут и люди, привыкшие верить, что Седов все может, все одолеет, сникли, ходят как в воду опущенные, вполголоса разговаривают.

Он один спокоен, он один знает, что с ним такое. И еще он знает, что на свете есть цели, ради которых чем угодно пожертвовать можно. Всем, что у тебя есть. И даже тем, чего завтра уже не будет.

Шумит яростно примус. Мечется огонь. Не греет он хозяина.

— Линник, поддержи!

Приподнял Линник голову хозяина. И не успел сообразить, куда же он смотрит, не туда ли, куда завтра выступать повелел, как завыл Фрам — отчаянно завыл, так отчаянно, словно конец свету пришел.

XII

Уныла Земля Рудольфа. Скована, как броней, вечной мерзлотой. Долби ее киркой, вгрызайся лопатой — толку мало, крошево осколков — и все. В эту землю не зароешь тело. Взорвать? Взрывчатку не взяли.

Не поддается обледенелая земля и жертв не принимает.

— Придется по-другому. — Линник взглянул на косогор. — На самом высоком месте захороним. Камнем обложим.

Мягко опустилось тело Седова на жесткое ложе. Одет, словно в путь собрался, в меховой костюм. И лицом повернут в дымчатую даль. На грудь русский национальный флаг положили — тот самый, который Георгий Яковлевич хотел водрузить на полюсе. Вместо древка — медная трубка с надписью: «Expedition of Sedov 1912—1914».

Из камеей выросла пирамида — мрачная, темная пирамида среди белого безмолвия. На вершине поставили крестовину из лыж.

Что-то до конца неосознанное подсказало Пустошному и Линнику, что хоронят они не только своего начальника, что теперь он принадлежит всей России, и хоронить его надо так, чтоб не затерялась суровая могила. Понимали: придет срок, отыщут ее люди, доберутся сюда на собачьих упряжках, на кораблях, которые не устрашатся льдов, а может, еще как по-иному.

Обнажили головы, запели «Вечную память». И тут случилось то, чего не ожидали и не предвидели. Рядом с Линником появился Фрам — пушистый, взъерошенный — поднял к небу морду и завыл. Вой был заунывный, протяжный, с перерывами, похожими на вздохи и всхлипы.

Линник собак оставил в упряжке на льду. Стало быть, Фрам перегрыз постромки. На шее клочья ремней болтаются. Глаза тоскою налиты, смотреть на него невозможно. И воет, воет, душу выворачивает.

Взяли осиротевшие матросы с могилы по три камня — по одному себе, команде «Святого Фоки» и вдове покойного. Побрели к упряжке. Отошли метров на пять, оглянулись: Фрам все так же стоит и воет.

— Фрам!

Высокий, большерукий Пустошный озабоченно окликнул собаку.

Фрам вскинул голову, навострил уши, развернул грудь с рыжим пятном, похожим на осенний кленовый лист.

Вот уж неделя, как его никто не называл но имени. На мгновение ему показалось, что его окликнул хозяин. Он встрепенулся, все задрожало в нем, но, поняв ошибку, поник и молча стал наблюдать за людьми. Цепочка шагов вилась по снегу. Внизу на льду стояли нарты. Пират с разлохмаченным ухом нетерпеливо поеживался.

Шаги удалялись. Потом люди опять остановились, и оба — Пустошный и Линник — принялись звать Фрама. Несколькими прыжками он мог догнать их. В голосах людей была доброта, был зов — необычный, ни разу не слышанный раньше. Фрам глотнул слюну, вытянул морду и сделал к людям два или три шага.

Они снова закричали, маня его знаками. Но он остановился, повернул голову к могиле, будто спрашивая о чем-то хозяина.

Фрам тоскливо заскулил и лег на стылые камни. Он не чувствовал холода. Он видел уменьшающиеся нарты, Линника, напоминающего черную точку…

Падал снег. Фрам затих, напрягая слух: он всегда слышал, как дышит хозяин. Он долго вслушивался, пока от немыслимой тишины в ушах ни зазвенела тонкая струна. Глаза повлажнели, затуманились, соленые капли, упав на шерсть, застыли, оледенели.

А снег все падал и падал, укрывая крестовину из лыж, каменную пирамиду и неподвижного Фрама. Снежинки таяли только на мочке носа. Все остальное скрылось под белым пологом. Фрам не отряхался. Не отходил ни на шаг. Не шевелился. Он знал, что хозяин здесь. Он ждал. Он не мог поверить, что хозяин к нему никогда не вернется.