— Дохнут твои родичи, не хотят идти со мной к полюсу.
Фрам навострил уши. Последнее время все чаще слышалось слово «полюс». Что оно значит? Может быть, оно слаще медвежьего мяса, горячее медвежьей крови?
Фрам не знал ни цвета, ни вкуса, ни запаха этого слова, но из уважения к хозяину вильнул хвостом. Ведь бывает так и среди людей — они кивают, хотя не все понятно в речи собеседника. Просто не хочется показаться несведущим или прервать вопросом плавную беседу.
VIII
В снегу катались двое — человек и собака. Мелькал полушубок, белым вихрем взлетала и падала в сугроб собака.
Наконец человек встал на ноги, пытаясь отдышаться и стряхивая снег.
— Ну, видишь, я здоров, — сказал человек, все еще тяжело дыша и обращаясь к собаке, поставившей передние лапы ему на грудь.
Фрам давно не видел своего хозяина таким возбужденным. И до чего же он большой — лапы едва дотянулись до груди, и как крепко стоит, расставив ноги!
Глаза хозяина словно говорят: вот-вот, знай наших, какой-нибудь цинге нас не одолеть — не та порода! Известно ли тебе, что отец мой зимой на азовском льду в ватаге рыбачил, пешнем проруби долбил, тяжкие сети тянул, руки у него, как из камня. Наверное, и мне по наследству кое-что перепало!…
Они повернули к «Святому Фоке». Малиновая заря рдела над ледяными полями. Пар от дыхания схватывало на лету морозом.
— Светлее стало. День больше, путь легче. Стужа полыньи закрыла. Стало быть, и полюс ближе…
Хозяин не отвел Фрама в клетку, а взял в каюту. Фрам, как всегда, расположился в углу, на брезенте, возле холодной и темной печки.
Пришли Пустошный и Линник. Пустошный — большерукий, с виду нескладный, молчаливый. На хозяина смотрит влюбленно. Линник — немного насупленный — докладывает:
— Спички и патроны запаяли в жестяные коробки. Ветровые рубашки желатином пропитали.
— И глицерину для мягкости дали, — добавляет Пустошный. Хозяин делает пометки в тетради. Напоминает:
— Воску, парафину берите больше. Для заливки каяков. Всякое может случиться.
— Будет исполнено, господин начальник.
Грузные шаги, пол подрагивает. Дверца чугунной печки звякнула. Фрам из своего укрытия недружелюбно поглядывает на судового лекаря, который однажды ни с того ни с сего пнул его в бок ногой. Фрам запомнил: этот человек неприятно, резко пахнет. Прежде с запахами лекарств псу сталкиваться не приходилось. Он невзлюбил этот запах. И при появлении лекаря у Фрама — он не хочет, сдерживается — в горле будто щекочет, будто царапает…
Входит Кизино, повар. Он всегда приносит с собой беспокойные замахи кухни. Рот Фрама наполняется слюной.
В этот день у хозяина было много посетителей. Фрам задремал. Он слышал сквозь дрему глухие, неясные голоса. Будь Фрам человеком, он насторожился бы при словах:
— Отказаться нельзя — понимаю. Надо отложить, Георгий Яковлевич. Вы нездоровы…
«Георгий Яковлевич», а не «господин начальник» Седова называл Владимир Юльевич Визе — молодой ученый с открытым лбом, в роговых очках, в свитере, подступающем к подбородку.
Фрам беспечно дремал. Он и ухом не повел, пока Седов и Визе шуршали географическими картами, спорили, упоминали «Теплиц-бай», «Земля Рудольфа», «Склад Абруццкого», опять и опять «полюс». В конце разговора Визе снова сказал:
— Может, отложите?
— Откладывать не могу, поправлюсь в пути, — твердо сказал Седов.
В дверях Визе задержался:
— Все-таки подумайте…
Дверь затворилась. Наконец-то! Может, подойти к хозяину? Нет, лучше подождать. Хозяин приложил ладони ко лбу и закрыл глаза. Если хозяин молчит, значит, занят. Его нельзя тревожить.
Седов действительно занят. Он вызвал в памяти своих предшественников, пытавшихся пробиться к полюсу. Он увидел Нансена, с бородой, покрытой сосульками, затерянного среди бесконечных торосов; увидел напряженное и вытянутое лицо Каньи, тупыми ножницами отрезающего свой почерневший палец. Не отрезать нельзя — гангрена съест заживо…
Каньи, как и Нансен, не дошел до полюса. Зря питался собачиной, зря прорубал топором ледовую тропу…
Один Пири достиг цели. 49 саней, 133 собаки! Почти четверть века, не уставая, пробивался он к полюсу…
133 собаки! А он, Седов, пойдет к полюсу на двадцати четырех…
Представляют ли себе в Петербурге, что это значит? Представляют ли это в тех кабинетах, где полы блестят, как зеркала, отражая парадные люстры? Сколько он стучался в двери этих кабинетов! И что ему отвечали?
«Достижение полюса? Хорошо. Очень хорошо. Однако деньги правительство выделить не может. Предприятие рискованное. Успех не гарантирован. Ориентируйтесь на добровольные пожертвования… У вас в поле зрения одно мероприятие, мы же печемся о процветании всего отечества».
Рассохшийся стул заскрипел под Седовым.
«Печетесь? Вижу, как печетесь! Аж страшно становится. А успех не гарантирован. Верно. И может статься…»
Веки дрогнули, глаза заглянули куда-то далеко-далеко, сквозь стены.
«Что ж, тогда Россия обернет свое встревоженное лицо на Север…»
Хозяин тяжело прошелся по каюте. Остановился у квадратного зеркала. К Фраму была обращена спина, но в зеркале появилось усталое лицо, нависшие мешки под глазами. Хозяин открыл рот, коснулся языком десен — проступила кровь.
Губы упрямо сомкнулись, вернулся к столу, прислушался. Издалека докатывался шум штормового ветра.
Фрам осторожно мотнул хвостом. Хозяин, по-прежнему не замечая его, поднес к самому лицу портрет женщины с удивленными, как бы спрашивающими глазами, поставил портрет перед собой и принялся писать.
Вьюга скреблась и билась о стены судна. Коптила пузатая керосиновая лампа. Седов все писал и писал. Скрипело перо по шершавой бумаге.
IX
Грянули корабельные пушки. Фрам пригнулся — так близко прошипели снаряды. Ему и невдомек было, что «Святой Фока» салютует уходящим завоевывать Северный полюс.
Не понял он и людей — хватают друг друга руками, борются, что ли? Фрам не привык, чтобы так шумно и бурно прощались.
Одна за другой тронулись три нарты — «Передовая», «Льдинка» и «Ручеек».
После долгого безделья и отдыха собаки тянули вяло, часто останавливались, чтобы помочиться — излюбленный прием хитрых упряжных, не желающих бежать. Нарты, тяжело груженные, оседали в рыхлом снегу. Провожающие — добрая половина экипажа, все, кого не свалила цинга, — подталкивали нарты, покрикивали на собак.
У большого тороса провожающие остались, некоторые забрались на вершину и долго махали оттуда руками удаляющимся упряжкам. Фрам, раз или два оглянувшись, видел на ледяной глыбе маленькие человеческие фигурки, но оглядываться было недосуг, потому что хозяин шел впереди, хотелось его догнать, а позади, лая и воя, его самого настигали Пират и Разбойник. У вожака всегда такое ощущение, что его вот-вот настигнут.
Первый день пути прошел без происшествий и без особых трудностей. На следующее утро ударил сильный мороз. Встречный ветер забивал дыхание. Нарты застревали в наносном, нескользком снегу.
Хозяин останавливался, прикрывал лицо, чтобы продохнуть. Одновременно останавливались собаки и прятали морды в снег.
Короткая пауза нарушала ритм движения. Холод и ветер заставляли ложиться, углубляясь в сугробы.
Фрам слышал команду «Вперед!», по мышцам пробегал ток, подталкивая, чтобы вскочить на ноги, но без остола, занесенного Линником, упряжка не подымалась.
Ранние сумерки и привал не принесли облегчения. Стужа, казалось, всех превратит в ледяные глыбы. Хозяин взял нескольких собак в палатку.
Шумел спасительный примус. Керосин раздражал ноздри, но было тепло, огонь очага обволакивал дремотным покоем.
Хозяин отмечал на карте пройденный путь. Украдкой, чтоб Линник и Пустошный не видели, ощупывал опухшие ноги. Кашлять украдкой он не мог — кашель шел из глубины, изнурительно-долгий, хриплый. Хозяин склонял голову, придерживая грудь рукою. Когда отпускало, он говорил, что чувствует себя лучше и что правильно поступили, начав поход к полюсу.