Юрий Михайлович Чернов

Верное сердце Фрама

Повесть

Рисунки В. Самойлова

I

Была глубокая ночь. Клетка, где жили собаки, стояла на палубе. Ее давно занесло сугробами плотного, слежавшегося снега. Теперь она почти не отличалась от пещеры. Снеговые стены и крыша надежно защищали от ветра.

Собаки сбивались в кучу, грея друг друга. Фрам обычно лежал с краю, у выхода. По праву сильного он мог бы выбрать место получше, потеплее, но он не делал этого. В спину жарко дышали Варнак и Пират. Морда, обращенная к выходу, не испытывала холода, потому что чувствительный к морозу нос Фрам прикрывал пушистым хвостом. Зато сколько выгод давала эта позиция!

Когда приходили люди кормить собак, Фрам неизменно оказывался первым. По траншее, протоптанной в снегу, приходил иногда и хозяин. Он выпускал Фрама из клетки, гулял с ним, разговаривал, и эти минуты были самыми счастливыми в жизни лайки, которую судьба не очень баловала.

Нынешней ночью Фрам спал тревожно. По соседству вздыхал и даже ворчал во сне Варнак. Наверное, ему снились собачьи драки, а Варнак не без основания слыл забиякой. Однажды он дерзнул за завтраком вырвать у Фрама сушеную рыбу. Конечно, ничего из этого не вышло. Он не успел размолоть рыбешку своими крепкими зубами, как был опрокинут. Жестокие клыки Фрама так вонзились в плечо, что пришлось выпустить добычу и убраться в сторонку.

Теперь, когда Варнак ворочался и рычал во сне, Фрам и не пошевельнулся. Он лишь приоткрыл глаза, повел ушами и снова зажмурился. Что-то другое мешало ему заснуть, забыться, что-то держало его настороже.

Днем он с молчаливым упорством смотрел на протоптанную в снегу траншею, кого-то ожидая; ночью прислушивался к завыванию ветра, к шороху мерзлых снежинок, пытаясь в метельной кутерьме и неразберихе услышать знакомые шаги.

Две недели не приходил хозяин. Фрам не мог поверить, что хозяин забыл о нем или уехал без него. Фрам безошибочным чутьем собаки определил, что хозяин где-то там, в каюте, что он хочет, но не может прийти. Временами псом овладевало отчаяние, и он, подняв вверх морду, выл, как воют волки — протяжно, тоскливо и безысходно.

Иногда его охватывала ярость — он принимался грызть железные прутья клетки, чтобы вырваться на свободу и броситься туда, к хозяину, хотя собак в каюты не пускали и задавали им изрядную трепку, если они своевольничали.

Правда, для него, для Фрама, хозяин порою делал исключение. Пес грустно вздохнул. Он собрался опять погрузиться в тревожную полудрему, но уши его неожиданно стали торчком. Далеко-далеко, едва слышно пискнула дверь, заскрипел теснимый ею снег.

Обычно кормить собак приходил Григорий Линник, коренастый матрос с тонкими усиками. Фрам легко узнавал его по быстрым, решительным шагам. Линник делал все проворно, движения у него были резкие, да и характер крутой: поперек дороги лучше не становись!

Порою Линника заменял другой матрос — Саша Пустошный, парень молодой, добродушный, с круглым лицом, широкоплечий, крупный, с медленной и тяжелой походкой.

Фрам сразу понял: идут не они. Да и время еще ночное. Утром хотя и нет настоящего света — стоит полярная ночь, однако на востоке появляется серая полоска. И когда эта полоска касается носа впаянного в льды корабля, жди завтрака. Не надо никаких часов, Фрам не ошибался.

Шаги приближались. Они временами замирали, но потом слышались отчетливее, ближе. Эти перерывы, эта замедленность сбивали с толку Фрама, шаги не были похожи на привычные шаги хозяина. И все-таки это был он — Фрам вскочил на ноги, нетерпеливо завертел хвостом, разбудив Варнака и Пирата. Те недовольно рыкнули, но он не обращал на них внимания — подумаешь, какие нежности! — неужели не понимают, что идет ОН, ХОЗЯИН.

Через минуту вся клетка всполошилась, собаки теснились, повизгивали, толкая друг друга. На мгновение скользнул по дверце луч фонарика. Фрам выскочил. За ним громко защелкнулась щеколда.

Фрам ликовал. Он ошалело метался по снегу, тыкался мордой в меховые брюки, радостно визжал и прыгал, прыгал высоко, чтобы лизнуть лицо хозяина. А с хозяином было не все ладно. Он трудно дышал, передвигался намного медленнее обычного, часто останавливался.

Когда подошли к двери, ведущей в судовое помещение, Фрам в нерешительности остановился. Он дважды проникал в эту дверь самовольно и хорошо запомнил, какую выволочку получал всякий раз от горластого, тяжелого на руку боцмана. Но сегодня хозяин сам отворил дверь и сказал: «Не бойся». Если хозяин говорит, значит, бояться нечего, и Фрам трусцой побежал к знакомой каюте.

Здесь, кажется, ничего не изменилось. Одинокое око иллюминатора на стене в представлении Фрама было обыкновенной дырой, через которую до наступления полярной ночи он видел небо. Большая карта с пестрыми пометками и книги ни о чем не говорили воображению собаки.

Фотокарточка женщины в деревянной рамке — это другое дело. Хозяин часто брал фотокарточку в руки, молчаливо смотрел на нее и долго не ставил на стол.

У женщины были собранные жгутом косы, глаза глядели удивленно и вопросительно, будто о чем-то спрашивали.

Фрам смутно помнил эту женщину. Она бывала на корабле, пока тот стоял в Архангельске. Она дала Фраму какое-то лакомство, и он, когда брал с ее руки угощение, втянул носом сладковато-дурманящий запах, не похожий на запах рук ни Линника, ни Пустошного, ни самого хозяина.

Вообще запахи запоминались Фраму лучше всего прочего. Он и каюту хозяина тщательно обнюхивал.

Противно воняла высокая и пузатая керосиновая лампа. Хозяин покрутил на ней маленькое колесико — язычок огня прыгнул вверх, стало светлее, а на потолке сразу вдвое увеличился белый круг.

После этого пальцы хозяина долго пахли керосином, раздражавшим ноздри. Хотелось чихать.

Был еще один запах, который Фрам не любил. На стене, у входа, висел полушубок. Зимою в прошлом году он так сильно разил медвежатиной, что Фрам, ткнувшись в него носом, невольно ощетинивался и рычал.

Минувшей зимой у берегов Новой Земли убили медведицу, медвежат — Тороса и Полынью — взяли на борт корабля. Хозяин подолгу возился с ними, и медвежий дух пропитал его овчину.

Все остальное в каюте Фраму нравилось: он любил лежать на ковровой дорожке возле койки, с любопытством смотрел в странное квадратное стекло, отражавшее стоячие уши и хитрую белую морду с рыжими пятнами на лбу; стенные часы напоминали Фраму птицу. Она почему-то не летала, сидела под самым потолком. У нее не было клюва, зато были черные усики — один побольше, другой — поменьше. Они, эти усики, словно убегали друг от друга, двигались, как живые…

Фрам не сразу обратил внимание на то, что у хозяина сыро и холодно, что в углу не гудит, как в прошлом году, раскаленная докрасна чугунная печка. Под койкой, где всегда было сухо и приятно, намерзли пластины льда. Круглый иллюминатор заиндевел, серебрился снежными кристаллами. Хозяин в каюте не разделся, как бывало прежде, поднес руки к керосиновой лампе, грея их.

— Как видишь, — обратился он к Фраму, — уголь кончился. Плавника в бухте Тихой нет, не то что на Новой Земле. Вот и мерзнем. Тебе этого не понять, у тебя шуба отличная, — продолжал хозяин, — а нам достается.

Фрам внимательно слушал, вытянув морду и чуть склонив ее набок. Голос хозяина стал глуше. После нескольких фраз он замолкал, чтобы отдышаться: грудь то подымалась, то опускалась.

— Впрочем, соловья баснями не кормят. Гостю полагается гостинец…

Говоря это, хозяин бросил кусок солонины, припрятанный с обеда.

Фрам на лету поймал его и, почти не прожевывая, проглотил. Рот наполнился слюной. Глаза так уставились на хозяина, так неотступно следили за каждым движением его руки, что тот понял: солонина разожгла голод.