– Не выбросят, им ведь надо в чем-то картошку нести.

– По карманам распихают…

Ленька все-таки оставил Варшулевича у себя в комнате, а сам выскочил на улицу и пошел по Лиговке в сторону вокзала.

Сперва он просто ничего не видел, ни интересного, ни подозрительного, только девица прошла – почти пробежала, – кутаясь на ходу и всего опасаясь. Она скоро скрылась в подъезде.

Наконец возле одной из подворотен Ленька заметил темные пятна и пару картофелин. Очевидно, здесь и произошла драка, в которой так глупо пострадал Варшулевич. Леньке все не хотелось верить в то, что соболя безвозратно пропали. Не может ведь быть такого! Все было продумано до мелочей, проделано виртуозно и, главное, без капли крови – и вдруг нелепая случайность.

Чуть поодаль он отыскал и корзину. Все как говорил Варшулевич. Сунули меха за пазуху и скрылись. Теперь точно не найти.

Ленька вернулся домой, положил на стол две поднятые с тротуара картофелины.

– Это все, – хмуро сообщил он.

Варшулевич смотрел на картофелины, трясся и плакал.

Глава девятая

Юлий был человеком чрезвычайно сложной судьбы. Сложности в судьбе Юлия начались задолго до Революции. Сам он формулировал это в длинных поучительных беседах с Макинтошем таким образом:

– Все твои трудности, Макинтош, проистекают от того, что для тебя быть беспризорником – образ жизни, а для меня это всегда была профессия.

– Ты уже взрослый, – возразил Макинтош, которому чрезвычайно не нравилось, когда Юлий принимался его воспитывать. – Ты-то больше не беспризорник. Ты теперь обычный жулик.

– Все мы бродим по белому свету без всякого отцовского призора, – вздохнул Юлий и благочестиво возвел глаза к низкому грязному потолку полуподвала.

Выпив, Юлий становился ласковым и нудным и ничего так не жаждал, как долгих, изнурительных разговоров по душам.

Макинтош, зная это, сразу же попытался улизнуть, но Юлий поймал его за рукав:

– Выпей со мной.

– Пусти.

– Да что ты, мой хороший, посиди со мной, выпей, – принялся уговаривать Юлий.

– Если пить, то не вырастешь.

– Я же вырос, – возразил Юлий.

Он и правда вырос – почти под два метра ростом. Это мешало бы Юлию в его работе, делая его слишком заметным, но он ухитрялся создавать впечатление хлюпика, хрупкого, ранимого юноши. Именно так о нем и отзывались пострадавшие, если тех спрашивали, кто облапошил их, например, на пароходе, плывущем из Астрахани в Казань, во время игры в карты… Отсюда и у сыскной полиции сложилось мнение, будто Юлий роста среднего и сложения нежного.

От сидения на месте, когда не было работы, и таскания тяжестей, когда работа ненадолго появлялась, Юлий здорово раздался в плечах.

– Не быть тебе больше шулером, – высказался по этому поводу Макинтош.

Юлий на это ответил:

– Быть шулером – вот это не профессия, а образ жизни. Много ты во всем этом понимаешь, Макинтош!

– Может, и понимаю, – сказал Макинтош, покорно усаживаясь на табурет и со скукой глядя в сторону. Удрать сразу не получилось – Юлий преграждал ему дорогу к выходу. Следовало выждать, пока Юлий отвлечется, и сбежать. Потому что после четвертого стакана Юлий обычно становился подозрительным и злобным и лез драться, не внимая ни одному разумному доводу.

– А ты знаешь, например, что я с Деникиным сражался? – спросил вдруг Юлий.

– Ага, – усомнился Макинтош, – прямо вот лично с ним и сражался.

– Напрасно не веришь, – обиделся Юлий. Он налил себе еще стакан, но пить пока не стал.

Макинтош пристально следил за Юлием. Если мальчик соберется бежать, то у него будет только одна попытка. Провалится – все, исход заранее известный и печальный. Удастся – Юлий побушует-побушует, а потом непременно придет усатая старуха Валидовна и даст ему шваброй по голове. Валидовна, женщина с богатым жизненным опытом, исключительно ловко бьет мужчин шваброй по голове, и высокий рост Юлия ей отнюдь не помеха.

Юлий в одних случаях про швабру помнил, в других – нет. Когда помнил, просыпался сердитый и уходил из полуподвала на несколько дней. Когда не помнил – просыпался несчастный и потом ко всем приставал с извинениями.

«Скучно мужчине», – объясняла Валидовна, а Харитина вздыхала, гулко, но без всякого сочувствия.

– Ну, и как ты с Деникиным подрался? – спросил Макинтош.

– «Подрался»! – Юлий всплеснул руками. – Видишь? Я же говорил тебе: беспризорник ты с головы до пяток, а это никуда не годится. Что же, по-твоему, мы с Деникиным вот так же, как ты со своими дружками-босяками, сошлись и подрались?

– У меня нет дружков-босяков, – восстановил справедливость Макинтош.

Юлий пропустил это мимо ушей. Он целиком ушел мыслями в свое героическое прошлое.

Началось это прошлое в тот самый момент, когда его выбросили с парохода. Играли тогда не на деньги, что было бы бесполезным ухарством и даже ребячеством, а на кувшин простокваши и два каравая. Происхождение этих «сокровищ» было сомнительным. Юлий подозревал, что их владелец перед посадкой на пароход навестил чей-то нетронутый хутор. Юлий проиграл ему свои часы, потом выиграл у него картуз и после получаса захватывающего перемещения карт и «ценностей» предложил главную ставку – свое пальто против простокваши и хлеба. Мужичок к тому времени вспотел, разволновался и ставку принял.

В момент азарта, как и в минуты творчества, иной человек сильно дурнеет. Вот, скажем, играет человек на гармонике, так обязательно кривит рот во все стороны. Впрочем, самые жуткие рожи корчат скрипачи. Как их только в рестораны пускают! Юлий поэтому избегал ресторанов со скрипачами. Творческий процесс чрезвычайно уродует человека.

Азарт же, особенно сопряженный с алчностью, усиливает этот эффект многократно. Бледные люди становятся белыми как стена, смуглые от природы – те просто чернеют, круглые глаза расширяются, узкие вжимаются в веко, и у всех без исключения трясутся губы. Глядеть, в общем, неприятно.

Юлий всегда старался своих партнеров по картам приободрить. Похлопывал их по руке, говорил: «Мы ведь не на жизнь играем, а всего только на вещи». Это, разумеется, не помогало, зато совесть Юлия была по возможности чиста.

Юлий знал, что выиграет. И обреченный мужичок тоже это знал. Той частью своего сознания, которая отвечала за угадывание опасности и вообще была прозорлива. Как и все жертвы Юлия, мужичок упорно не слушал ее предостережений. И попался.

Юлий с ласковой улыбкой уже тянул к себе кувшин, когда мужичок вдруг взвыл: «Не отдам!», вцепился в свою собственность и потащил на себя. Юлий не ожидал такой прыти и разжал руки. Кувшин упал на палубу и разбился.

И сразу же возник, словно из пустоты, некий человек с растрепанной бородой в выбеленной солнцем рубахе распояской. Он невозмутимо вытащил из-за пояса деревянную ложку, присел на корточки и принялся быстро-быстро хлебать разлитую простоквашу, зачерпывая ее с палубы.

Бывший владелец кувшина испустил нечеловеческий крик и, наклонив голову, помчался прямо на Юлия. Никакой разумной цели подобный маневр не преследовал. Юлий не удержался на ногах. Мужичок ударил его кулаком по зубам и завопил снова. Толпа вокруг выросла немедленно, и кто-то спросил:

– А что происходит?

– Шулера бьют, – объяснил человек с ложкой. Он облизнулся в последний раз, перекрестил бороду, встал и удалился от греха подальше.

Юлий пришел в себя уже в воде – оттого что захлебывался и шел ко дну. Над ним сквозь толщу воды светило зеленое солнце. Это было солнце мертвых.

Юлий зашевелился и поплыл наверх. Раньше он никогда не верил, что может утонуть. И только оказавшись на поверхности, понял, что – может. Потому что до берега было невероятно далеко. Берег тянулся недосягаемой кривой, подскакивающей и постоянно меняющейся линией.

Юлий то греб руками, то позволял течению сносить себя. Парохода давно уже не было видно. Зато появилось бревно. Оно плыло, как крокодил, ныряя и снова высовывая из воды то, что можно было бы счесть мордой.