И я поступил по его совету. И была в этом немалая радость для меня, потому что я оправдался перед собой советом друга. Ведь я не хотел снова идти той же стезей, и утратить покой, и обрести заботу, и приблизить невзгоды. Но вид этого человека победил мой разум, и обезумело из-за него мое сердце.

А он не знал, что мой друг рассказал мне обо всем. И однажды я стал просить его, чтобы он разделил со мной свою печаль и тем ее уменьшил.

И со вздохом он сказал: „Хорошо, я расскажу тебе! Я стоял со своим отрядом у ворот Ассаниды, когда вступал в нее повелитель, и войска приходили туда со всех сторон толпами. И увидел я среди них юношу — не думал я, что красота имеет столь живой образ, пока не увидел его! И я спросил про него, и мне ответили: это такой-то, сын такого-то, из жителей такой-то местности в краю отдаленном от Аз-Захры, до которого не достанешь, — и потерял я надежду увидеть его после этого. И клянусь, любовь к нему не расстанется со мной, пока не приведет меня в могилу“. — „И не видел ты его с тех пор?“ — спросил я. И он ответил: „Увидел — и оттого возобновилась моя болезнь, и усилились беды, и я обречен на смерть, видя его каждый день“. — „Отчего же ты не откроешь ему своей любви? Может быть, в его руках средство исцелить тебя?“ — „Нет. О нем говорят, что он не оставлял примерного пути, не делал ничего запретного, не приближался к порицаемому и не совершал запрещенного дела, которое уменьшило бы его честь и мужество, — словом, человек из людей, себя сохраняющих“.

И от этих слов я обрадовался, что не распространились слухи обо мне, и не разнеслись сплетни, и что далеки от меня подозрения, несмотря на все дела, которым я предавался по молодости. Потому что не оправдаюсь в таких делах любовью, а если бы и пытался, то спросят: кто? — и позову, и никто не откликнется. Поистине, когда видишь, как враждуют после любви, и отворачиваются после близости, и ненавидят после влюбленности, как не понять, что любовь ведет к гибели скорой и явной. Если же кто наказан Судьбой, как я, то еще при рождении стоит оплакать его.

Но в ту пору страсть была сильна во мне, и я сказал: „Не любит Судьба, когда за нее решают и отвечают сами себе, не задав вопроса. Только звезды не отклоняются от своего пути, и тот, кто не пытался, не может говорить: ничего не вышло. Может быть, он уступит тебе, и вы оба будете довольны“.

Он разгневался и оскорбился моими словами, и возразил: „Разве не знаешь, как сказал сказавший: кто любил, и был воздержан, и умер, тот мученик. И не ставят ли всем в пример двоих мужей, которые полюбили друг друга и сошлись на этом, а потом разошлись, не допустив ничего порицаемого и запрещенного?“ И сказал я: „Не знаю таких, хвала им, а сам я не из них“.

И больше он со мною не спорил, и я с ним. И ни в чем ему не возразил, потому что нет покорности большей, чем покорность того, кто уступает в этом своей душе.

…Нередко разглашение случается из-за разговоров и разносящихся сплетен, когда совпадают они с пренебрежением к этому любящего, который согласен, чтобы его тайна объявилась, — либо из самодовольства и тщеславия, либо потому, что он достиг желаемого. И такие поступки часты. Другое из великих бедствий любви — соглядатай, и поистине это горячка неотвязная. И худший из них — тот, кто прежде был испытан любовью, а затем освободился от нее и стал врагом тому, кто может его упрекнуть. Или тот, кто не добился желаемого, и зависть уничтожает в нем все благородные свойства.

И я знаю, кто назвал мое имя и потребовал наказания и кто повторил свой донос перед судьями и в присутствии свидетелей. Но имени его не хочу называть в последние часы. Да не осквернится им пергамент, и калам, и чернила, и та, которой доверю мои записки.

И вышло так, что преступления мои сделались известными после сокрытия, что стал я предметом россказней, из-за которых наполнялись людьми собрания, и стало не скрыть того, что открылось всем. Я сам подтвердил все и не стал отрицать, только не назвал тех, кто был со мной. И если кто захочет узнать, в каких обстоятельствах я устоял и сохранил твердость, пусть осведомится у палачей. Ибо велико было в повелителе желание искоренить мерзость, и рвение судей, и сила их побуждения. И наказанию подлежат совершающий такое действие наравне с терпящим. Но в огонь пойду я один.

Единственное, о чем человек достойный может просить Судьбу, это чтобы она сделала прекрасными следы его жизни и приятными рассказы о нем. Но мне этого не суждено. О заслугах моих не мне говорить — а теперь и никто не скажет о них. Даже тот, кто был моим другом, отвел глаза и не захотел махнуть мне вслед рукой, когда меня увозили из Аз-Захры.

И скоро во дворе моего дома разожгут костер, и огонь будет последним, кто обнимет меня. И пепел мой будет развеян по ветру над ущельем, где покоится ключ от моей дарны.

Но если найдется человек верный и в любви и в дружбе, дай, Судьба, этот ключ в его руку. Больше мне не о чем просить Тебя.»

Акамие выдержал положенную паузу. Потом поднялся и подошел к Айели, сел с ним рядом, обнял его. Послышались сдавленные рыдания. Акамие гладил его по голове, а сам смотрел на Дэнеша, и Дэнеш смотрел на него.

— Что же дальше было, что стало с ней… с дарной? — едва не задыхаясь, прошептал Эртхиа. Акамие словно очнулся. Он прикрыл глаза, ловя упущенный ритм, и в прежнем стиле закончил свое повествование.

— Мы поместили ее в комнате, где проводили большую часть времени, как почетную гостью, на лучших подушках, укрыв самым нарядным покрывалом, и с лихорадочным нетерпением ожидали прибытия каравана с моим имуществом, и когда он наконец прибыл, кинулись разбирать вещи и торопили помогавших нам евнухов с одной целью: скорее добраться до ларцов, в которых хранились струны и ключи. И едва нашли их, бросив все в беспорядке, поспешили в комнату, где хранили наше сокровище. Каково же было наше горе, когда мы обнаружили, что ни один из ключей не подходит к ее колкам.

И тогда я сказал: в этом — рука Судьбы и возможность отблагодарить брата моего Эртхиа за все подарки, которыми он радовал меня в тяжелые и горькие дни моей жизни. Если Судьба даст нам возможность когда-нибудь встретиться, я преподнесу ему эту дарну, и пусть он найдет мастера, — а если ничего не изменится в моих обстоятельствах, у него будет больше возможностей для этого, нежели у меня, — мастера, который выточит ключ к единственной и непревзойденной по своему совершенству дарне. И пусть мой брат будет тем, в чьих руках эта дарна вновь обретет свой голос.

— Но ты ведь не оставил ее в Кав-Араване? — запоздало испугался Эртхиа.

— Нет, — смущенно улыбнулся Акамие. — Она здесь, с нами.

И он дал знак Айели, чтобы тот вынул из сумы объемистый сверток.

Извлеченная из многих слоев мягкой ткани, явилась при свете костра дарна, чей корпус был продолговат и округл, подобно не до конца развернувшемуся лепестку розы. Как капли росы, заиграли блики по светлому лаку над тонкими разводами, подобными тем, какие составляют края лепестков, скрученных в тугой бутон. Стройный гриф был легок и прям, и без струн она казалась нагой.

Эртхиа вынул из-за пазухи ключ и не дыша примерил его к колку. Наклонился и поцеловал сухое звонкое тело дарны.

Все молчали — каждый о своем — слишком долго, и сон одолел, и усталость победила. Устроившись на тюках и сумах, накрывшись взятыми в Кав-Араване покрывалами, они уснули. Айели свернулся комочком, по настоянию Акамие приоткрыв покрывало над лицом. В темноте его никто не разглядел бы. И не стал бы даже смотреть в его сторону. Айели и сам это понимал, но так уж он был воспитан. Акамие мог бы приказать, но только ласково уговаривал, и Айели согласился. Теперь он спал, отвернувшись от костра в глубину пещеры, и его дыхания не было слышно. Рядом лежал, небрежно набросив покрывало, Акамие. Эртхиа, запрокинув голову, легонько похрапывал. Правая рука его покоилась на рукояти меча, а левая прижимала к груди немую дарну.

Не дело это, решил Дэнеш. Если все же нагрянут те, другие, Эртхиа вскочит, выхватывая меч из ножен, а дарна? Ее просто затопчут. Он аккуратно вынул гриф из обмякших пальцев и вытянул дарну из-под локтя спящего. Эртхиа нахмурил брови и причмокнул во сне. Мягко, неслышно ступая, Дэнеш собрал куски ткани и снова тщательно завернул в них дарну. Наклонившись, чтобы уложить ее в суму, он почувствовал спиной взгляд. Не оставляя своего занятия, Дэнеш переменил ритм дыхания и освободил тело. Потом беспечно выпрямился и обернулся, готовый мгновенно сорваться с места, закрыть собой тех, кто уснул, доверившись ему, и, если удастся…