– Поэтому и продержался.

– Не говори, о чем не знаешь!

Впервые в жизни мы поссорились.

Фильм, на который мы все-таки отправились, назывался «Враг мой». Там рассказывалось про человека и зверообразного ящера. Как они оба потерпели крушение на одной планете и сперва только тем и развлекались, что пытались поубивать друг друга.

Но потом они как-то наладили контакт. Затем ящер оказался беременной женщиной. В финале человек-звездолетчик стоит с растроганной улыбкой на лице и новорожденным ящеренком на руках.

– Глупо, – сказал отец, выходя из кинозала и щурясь на ярком свету. – Но мне почему-то понравилось. Даже захотелось съездить в гости к кому-нибудь из друзей.

– У нас нет друзей, – напомнила я. – Разве что Берия.

Отец остановился посреди улицы и взглянул на меня.

– А ведь и правда, Lise, друзей у нас нет, – вымолвил он. – Интересно почему?

– Потому что ты все время работал. Потому что ты – Адольф Гитлер, какие уж у тебя могут быть друзья! Потому что ты…

Я прижалась к нему. Мне было невыразимо стыдно, что я с ним ссорилась у Вечного огня.

Он похлопал меня по макушке мягкой ладонью.

– У меня есть ты, Lise. Ты – мой лучший друг. Единственный.

Я всхлипнула – довольно демонстративно. Мне не хотелось бы, чтобы сила моих чувств была оставлена Адольфом без внимания.

– Это все из-за меня. Из-за меня ты стал Гитлером.

– Глупости, – сказал Адольф. – Просто время было такое.

Мы пошли дальше и некоторое время молчали.

Адольф вдруг проговорил:

– Почему-то, проходя здесь, я всегда вспоминаю, как на меня набросился другой Гитлер. Он недавно умер, знаешь? Мне у Завирейко сказали.

– Ты все-таки хочешь поработать у Завирейко?

– Что поделать! Он предлагает новые творческие возможности. Детские сады, елки. Маленький Бродяжка приходит на праздник, понимаешь? Это воспитывает сострадание.

– На празднике? Скорее в тебя будут бросаться тортами, – сказала я.

К тому времени мы уже обзавелись целой коллекцией фильмов Чарли Чаплина.

– Ты просто не хочешь, чтобы я играл Маленького Бродяжку.

Я молчала.

Он прошел еще немного и сказал:

– Помнишь уездный город Н.?

Я кивнула.

Адольф продолжал, задумчиво рассуждая вслух:

– Обычно человек не вполне отдает себе отчет в том, что дошел до предела своих возможностей в том или ином деле. Но я – я полностью понимал, что лучше, чем в городе Н., не сыграю. Лучший, звездный Адольф остался там и тогда. Наверное, в те мгновения в меня воистину вселился дух Адольфа. Это было… – Он помолчал, покосился на меня и все-таки закончил фразу: – Это было нечто эротическое. То, что происходило между залом и мной.

– Ты испытывал эротическое возбуждение? – спросила я.

Он чуть покраснел.

– Да, но… не только. Я чувствовал ответ. Из зала.

– Я понимаю, – сказала я.

Мы взялись за руки и дальше пошли так.

Пройдя еще несколько кварталов, отец прибавил:

– Такое больше не повторится.

Дома мы почти совершенно изгладили из памяти глупую ссору. И фильм тоже куда-то испарился. Они как будто аннигилировались – фильм и ссора. Я готовила ужин, тушеную капусту с сарделькой, и мечтала о том, что когда-нибудь мы с Адольфом вместе поедем в Германию. Будем бродить по улицам Берлина, Франкфурта, побываем в Дрездене. Увидим Мадонну. Гитлер так любил все это!

На миг я застыла с ножом в одной руке и сарделькой – в другой.

Странная мысль взорвала мой мозг – у меня даже в глазах потемнело.

Нет, я и раньше знала о том, что Гитлер развязал войну в Европе, что Гитлер был разгромлен и что он считается воплощением зла. Но мне до сих пор почему-то казалось, что он имеет полное право появиться в Германии, которую так любил.

И лишь сейчас до меня окончательно, с болезненной пронзительностью дошло: никогда мой отец не ступит на землю Германии. Никогда – до тех пор, пока он сохраняет облик Адольфа. Или Маленького Бродяжки. Он должен превратиться в обыкновенного человека.

Отец вошел в кухню и сказал:

– Сейчас звонил Берия. Приглашал на кладбище. Завтра – годовщина Дмитрия Ивановича. Хочет собрать «старую гвардию», посидеть, вспомнить. Поедем?

– Какого Дмитрия Ивановича? – переспросила я, все еще во власти посетившего меня откровения. – Какая годовщина?

– Ленина, – объяснил отец.

– Ленина же звали Владимир Ильич, – машинально сказала я.

– Это настоящего Ленина. А нашего, из шоу, – Дмитрий Иванович.

Я знала по имени-отчеству новых участников годуновского шоу. А тех, с кем познакомилась еще в бытность свою ребенком, так и называла: Берия, Ленин.

– Дедушка Дмитрий, – пробормотала я. – Ну конечно… – И посмотрела на отца, прямо ему в глаза: – Конечно поедем.

На кладбище было скучно. Мы нашли чей-то столик неподалеку от нужной нам могилы, накрыли его клеенкой, расставили выпивку и закуски. На могилу с плоским белым, уже запачканным камнем водрузили стакан с водкой, совсем как в тот Новый год, когда мы прощались с нашим Лениным.

Дмитрий Иванович смотрел с фотографии, неотличимо похожий на Владимира Ильича. Могила выглядела не слишком ухоженной: видимо, навещали ее нечасто. Годунов по-хозяйски оглядел камень, пробурчал, что неплохо бы заново покрасить оградку и высадить анютины глазки какие-нибудь. Очевидно, взял на заметку. Я вспомнила, что он, кажется, руководил похоронами, а немногочисленные родственники преставившегося вяло благодарили его, пожимая руку.

У шаткого столика собрались Берия, Каракоров, Гитлер, Брежнев и Годунов. Всем налили – мне и отцу «чисто символически», – и мы помянули Дмитрия Ивановича. Лицо на фотографии как будто смягчилось и утратило значительную часть сходства с Лениным. Оно обрело собственную индивидуальность, никак не связанную с вождем мирового пролетариата.

Годунов сказал задумчиво:

– Передовик производства. Замначальника цеха, представляете? У него и награды имелись за ударный труд. Завод, впрочем, отказался хоронить и даже с оркестром не помог.

Потом выпили еще, и вдруг Каракоров сделался совершенно пьян. Он начал говорить, захлебываясь, о трудной участи артиста, о служении искусству, о своей диссертации касательно площадного театрального искусства в Средние века, потом принялся с завываниями читать из Вийона – про повешенных. Каракоров был страшно патетичен.

– Пусть нас гонят, господа! что ж! выпьем же за нас, господа! выпьем за нас! потому что те, кто нас гонит, – они же ничтожества, господа! Участь артиста, господа, страшна, одинока, господа! Но как же нам повезло, – он медленно обвел всех бешеными кошачьими глазами Петра Первого, – как нам повезло, что в этом зверином мире мы с вами, господа, встретили друг друга. Готовые поделиться последним теплом, последним куском хлеба, мы бредем сквозь равнодушную толпу, избранные, одинокие, непонятые, навстречу неизбежной смерти!

Прочие слушали, раскрасневшись, и Брежнев даже едва не расплакался.

Адольф расцеловался со всеми и сказал:

– Нам пора.

Годунов по-бабьи спохватился и начал хлопотать.

– Возьми хоть с собой. Да знаю я, что Гитлер не пьет, но ты-то не Гитлер, ты – русский человек, Степаныч! Помяни дома, если с нами брезгуешь.

– Я не брезгую, – сказал отец.

Годунов всучил ему «малька» и любовно полуобнял.

– Ну, спасибо, что пришел, Степаныч.

Мы двинулись между могилами к выходу с кладбища. Отец хмурился.

На одной из могил мы увидели двух кладбищенских рабочих. Они трудились над оградкой – вкапывали ее и подравнивали. Рядом стояло несколько ведер с ярко-желтым песком – для посыпания дорожек.

Отец подошел к ним.

– Ребята, – сказал он, – мне тут водку презентовали, а я допить не могу, честно говоря. Возьмите, а? Если вам надо.

Рабочие подняли на него взгляд. Один молча покачал головой, а второй сказал:

– Не.