Годунов молчал, думая, очевидно, о том же, о чем и я, потому что потом он произнес:

– Красиво подсветку сделали. При Брежневе тускленько так, желтоватенько было, а теперь – просто диснеевский мультик, а не город.

Я спросила:

– Что случилось?

Годунов свернул в какую-то улицу, темную и совсем не такую праздничную, как проспект, по которому мы только что ехали. Мы как будто из одного города перенеслись в другой, где Золушкин бал решительно отменялся.

– В общем, закончилось все общей дракой, и есть пострадавшие, – сказал Годунов. – В начале девяностых это еще сошло бы за мировоззрение, но сейчас – уже нет. Хулиганство. Приехали.

Он взял меня за локоть и привел в большое помещение. Там сидел милицейский, очень некрасивый. Пословица «не место красит человека, а человек – место» была здесь неприменима ни при каких обстоятельствах.

Слева была решетка, вроде той, какая устанавливается в шахте лифта, справа – деревянный барьерчик.

Милицейский что-то скучное писал в разлинованной тетради. За решеткой бесились какие-то люди в кожаных куртках, и вдруг среди них я увидела Адольфа. Я просто застыла на месте, не зная, как себя вести. Возможно, Адольф не захотел бы, чтобы я его заметила в подобном обществе. Или же, напротив, мне не следует отрекаться от моего отца. Я сразу запуталась.

Годунов взял меня под руку и подвел к милицейскому. Тот посмотрел на меня такими нечеловечески безразличными глазами, что я сразу вспомнила Каракорова: «Ад – это другой». Милицейский, несомненно, являлся самым полномочным представителем ада, какого только можно представить.

Годунов положил перед милицейским какие-то бумаги и начал втолковывать ему, что совершена ошибка, что арестован артист сатирического жанра, – и вот контракты, где все это оговорено.

– Ни о каком митинге не могло и речи идти, – ворковал Годунов.

Милицейский отвечал неотчетливо. Я ничего не понимала и вдруг закричала:

– Отпустите моего отца! Он ничего плохого не делал! Вы бы и Чарли Чаплина арестовали?

Годунов мягко взял меня за руку, но было поздно: адские глаза милицейского уставились прямо в мои. Его зрачки были как две точки, и никогда в жизни еще мне не было так одиноко.

– У меня завтра контрольная по физике, – сказала я. – Мой отец – мультидарование, что бы там Борис Годунов ни утверждал. Он не фашист.

– Его выступление спровоцировало несанкционированный митинг и хулиганские действия, – сказал милицейский мне как взрослой.

Я заплакала.

Милицейский, к счастью, уткнулся в контракты, подложенные ему Годуновым. Я даже не подозревала, что у моего отца столько деловых бумаг. Мне казалось, что все в нашей жизни происходит по мановению волшебной руки и держится на одном только честном слове. Оказалось, нет. И везде стояла жирная фиолетовая печать.

Милицейский пошуршал контрактами, потом сложил их ровной стопкой, накрыл ладонью и сказал:

– Я могу отпустить под расписку, но придется давать показания.

Мы ехали домой с отцом. От него пахло так, словно он только что выбрался из зверинца. Мы все молчали.

Ночью Адольф плакал. Я сделала вид, что не слышу.

Совершенно не помню, чем закончилась история с фашистами. Костю скоро перевели в другую школу. Изображать Маленького Бродяжку у Адольфа так и не получилось. Я росла, и с каждым годом все больше пропастей отделяло меня от отца. Я сама ходила в магазины и сама готовила обед. Универсальная лепешка, коронное блюдо Адольфа, была забыта: теперь мы ели котлеты моего собственного изготовления, борщи, свекольники с непременным вареным яйцом. Я даже научилась делать манную кашу без комков.

У меня появлялись и исчезали друзья. О некоторых Адольф даже не успевал узнать.

Однажды он предложил мне вместе сходить в кино.

– Или у тебя другие планы? – спохватился он.

Я покачала головой.

– У меня нет никаких планов, папа.

Мы вышли вместе из дома, и я вдруг поняла, что мы очень давно не выходили вот так, вдвоем. Случилось то самое, что я предвидела, когда мне было пять лет и отец зашел за мной в детский садик и принес деньги. У меня даже дух захватило, когда я оглянулась назад и увидела, как много, оказывается, лет с тех пор прошло.

В общем-то, прошла целая жизнь.

Мы добрались до Марсова поля. Красные флаги выцвели, но все еще бодро хлопали на ветру. Вечный огонь горел слабо, напоминая о газовой плите. Какие-то молодожены, сражаясь со встречным ветром, храбро брели с цветами к мемориалу. Платье невесты надувалось как парус, так что она в любое мгновение могла улететь. Она очень высоко подбирала подол, чтобы не испачкать его в лужах, и видны были резиновые боты на ногах. Жених, висевший на ее локте, выглядел несолидно.

Мы остановились на углу, глядя, как они подбираются все ближе. За первой парой шла вторая – свидетели. Эти выглядели куда счастливее. Свидетельница, похожая на лошадь, была в ярко-синем мини, ее костлявые ноги в туфлях-опорках модного фасона храбро разбрызгивали грязь. У свидетеля через плечо тянулась лента вроде орденской. Оба они подталкивали друг друга кулаками и хохотали. Поравнявшись с нами, свидетель крикнул: «Хайль Гитлер!», а его спутница залилась смехом. Невеста вздрогнула.

Отец молча, грустно смотрел на процессию.

– Люди слетаются на огонь, потому что им не хватает тепла, – проговорил он, обращаясь ко мне. – Даже искусственный огонь притягивает озябшие души. Дело не в физическом холоде, дело в пустоте…

Огонь был такой же выцветший, как и флаги, но мы стояли, не в силах двинуться дальше с места, и всё смотрели на него.

И вдруг прилетел первый весенний ветер. Он был мокрый и пронзительный.

Я засмеялась и теснее прижалась к Адольфу. Он погладил меня по волосам и сказал:

– Вот ты и выросла.

– Ну, я давно выросла, так что это не новость, – ответила я.

Жених и невеста исполнили свой ритуал возле огня и торопливо брели обратно к машине. Они сгибались под порывами ветра, как изгнанные с насиженных мест переселенцы. Невеста семенила, спеша поскорее очутиться под защитой автомобиля. Свидетели все так же беспечно шлепали сзади. И снова свидетель крикнул отцу: «Хайль Гитлер!», а свидетельница довольно громко сказала: «Ну хватит, Герман, уже не смешно!»

Машина уехала.

Адольф задумчиво произнес:

– Я вот представляю себе, как Маленький Бродяжка подходит к этому огню, как обходит надгробия, над некоторыми качает головой и плачет, над другими хмурится, потом обрывает цветы с клумбы, чтобы возложить их на эти плиты. Долго распределяет, чтобы было поровну. Потом усаживается у огня, протягивает руки, чтобы согреться. И тут появляется сторож…

Он двинулся по дорожке, подражая походке Чаплина. Я пошла за ним.

Могилы были укрыты еловыми ветками, но снег с них уже стаял. Ветки пахли моим детским шампунем, от чего вдруг защемило сердце. Проклятье, подумала я тогда, у меня уже столько воспоминаний, что я в них захлебываюсь и погибаю от тоски! Как же старики живут? Им наверняка еще тяжелее, хотя куда уж тяжелее.

Я догнала отца и сказала в спину Маленького Бродяжки:

– Я не буду переходить в десятый.

Он остановился, повернулся ко мне.

– Почему?

– Хочу побыстрее получить специальность.

– По-твоему, я не в состоянии прокормить нас обоих?

– По-моему, будет лучше, если я получу специальность.

– Да? – сказал Адольф с непонятным выражением на лице. – Ты уже нашла себе дело по душе?

– В общем и целом, – ответила я.

Он помолчал, водя зонтиком по земле и вырисовывая кривые линии. Потом спросил:

– По-твоему, у меня не получается Чаплин?

– Дело не в том, что у тебя получается, – отозвалась я, – а в том, как на это смотрит Годунов.

– Что, на Годунове свет клином сошелся? Мне от Завирейко звонили, между прочим.

– Завирейко тебя обманет. Он всех обманывает.

– Да? И как же он продержался в бизнесе столько лет, если он всех обманывает?