Воздух был неподвижен, словно его вырезали из куска тёплой меди и тщательно приладили к земле – расплавившийся, нежно-белый, облепивший каждый дом и каждого человека на земле, а теперь он навеки застыл, так что человеку больше не пошевельнуться, а воздуху не заструиться, и внизу, под ним, громыхала Земля, сияющая, словно полый золотой шар.

Майкл продолжал:

– Люди привыкли воображать ад как место для тех, кто делал зло, а пребывание в аду – как когда зло делают тебе, вечно и неизменно; славьте Бога и не толкайтесь, на балконе достаточно места для всех благословенных душ. Итак, Морган развивает свою мысль дальше. Ад – навечно. Ад – это когда тебе непрерывно делают что-то одно – добро или зло. Нет разницы между добром и злом через несколько биллионов тысячелетий. Просто случается то, что уже случалось раньше. Подумай об этом: навеки. На века. Мы даже не знаем, что означает это слово, и мы умираем невежественными и безоружными – и не проси меня больше приходить на весёлые посиделки у костра, старый друг. Я, конечно, приду, не пропущу. Просто не проси.

Он снова встал, спустился по ступенькам и прошел по траве, подёргиваясь, словно шарик на привязи – смутное подобие человека, плод своего собственного воображения.

– Ничем не могу тебе помочь, – сказал мистер Ребек. Он говорил очень тихо, но Майкл услышал его и обернулся.

– Ну, а я тебя и не просил. Я не просил о помощи. Я к тебе очень привязан, но о помощи я тебя не стал бы просить, и вообще никогда и никого больше не попрошу мне помочь. Передай от меня привет миссис Клэппер.

Он зашагал прочь, и вскоре солнечное сияние поглотило его образ. Мистер Ребек сидел на ступеньках мавзолея, благодарный за тень, которую бросало здание. Внезапно повеял прохладный ветерок, сделавшийся слышным оттого, что он зашелестел в траве и зашуршал в кронах деревьев, но до мистера Ребека он не долетел. Мистер Ребек расстегнул рубашку и выпустил её из штанов, и деревья опять стали неподвижны, а кожа человека осталась жирной от пота, и он чувствовал знакомый кислый запах своего тела. Позже, когда стемнеет, он прогуляется к уборной и помоется. Не по нраву ему жидкое мыло, которое брызжет из стеклянной баночки, но придётся.

«Я устал, – подумал он. – Возможно, всё дело в жаре, но я провожу здесь далеко не первое лето, а так себя ещё не чувствовал. Я устал быть полезным, устал быть спокойным, с чего бы это – не знаю, но мой образ самого себя – это понимающий пожилой человек, плавающий в доброте, словно черешня в сладком ликёре. И он начинает загибаться по углам. Я бы хотел, чтобы со мной случилось что-нибудь, что показало бы, каким жестоким, ревнивым и мстительным я могу быть. А затем я бы мог вернуться к мягкости, потому что я предпочитаю её жестокости ради неё самой, а не потому что мне храбрости не хватает быть жестоким. Может быть, мне бы даже понравилась жестокость. Сомневаюсь, что это так, но я должен проверить».

Он вспомнил, как Ворон защелкал клювом и сказал: «Я – тупица, я не знаю, как кому-то помогать». «Я и сам верю, что я добрый, – подумал мистер Ребек. – И поэтому могу пощекотать себе нервы, думая о зле, как ребёнок, который сам себя пугает страшными историями. Я – не дурной человек. Но я – не мудрый и не понимающий. И всё же, если я потеряю эту удобную измятую шкуру, которую ношу, как я найду что-нибудь ей на смену? Хотел бы я быть молодым, тогда бы у меня легко выросла новая».

Затем миссис Клэппер позвала: «Эй, Ребек!». И он поспешно выбрался из подвалов своего сознания, вскочил на ноги и двинулся по тропе навстречу женщине, которая махала рукой, спеша к нему. Выпущенная из штанов рубашка хлопала по его груди, и он затолкал её обратно, пока шёл, застегнул её до самого верха но затем опять расстегнул пуговку у воротника.

Миссис Клэппер была в синем платье, которое ему так понравилось раньше, и в невообразимой шляпе в виде полумесяца, которую она любила и пылко отстаивала. Он и сам начал испытывать симпатию к этой шляпе, но это была одна из тех вещей, в которых он отказывался признаться своей приятельнице. Теперь он разгуливал вокруг женщины, сжав руки за спиной и выставив голову вперёд, уставившись на шляпу. Миссис Клэппер вытянула шею, следя за его взглядом.

– Так ведь все в порядке, – сказала она и подняла руку к голове, как бы для того, чтобы защитить шляпу от любого нападения, которое он мог бы планировать. – Я её ношу, я её ношу. А вы считаете, я должна носить шлем, вроде как доктор Ливингстон? Оставьте шляпу в покое, Ребек!

– Она меня очаровывает, – сказал мистер Ребек. Он стоял, держа одну руку в брючном кармане, а другой почесывая затылок. – Я от неё глаз не могу отвести. Вы её закалываете?

– Нет, у меня такие затеи уже в прошлом. Мне стыдно почём зря булавки тратить. Ребек, не трогайте мою шляпу, вам от неё никакого вреда нет, – она едва дышала, безуспешно овевая рукой лицо. – У-у-у, как жарко, по радио сказали – девяносто по Фаренгейту. Пойдемте куда-нибудь, где можно посидеть.

– Хорошо, – согласился он. Он заметил, что через руку у неё переброшен лёгкий дождевой плащ. Это не слишком его удивило, несмотря даже на жаркую погоду. Он знал, что миссис Клэппер считает погоду почти такой же ненадежной, как и расписание автобуса. Живи она в более древние времена, она бы старалась умилостивить Бога Погоды, одержимого жаждой мести, и целый отряд его маленьких помощников, которые, вздумай она куда-то отправиться, тут же кинулись бы ему об этом сообщить.

Когда они шагали обратно к мавзолею, мистер Ребек сказал:

– Я думал, вы сегодня не придёте, – он произнес это настолько небрежно, насколько мог, не будучи по натуре небрежным человеком.

– В метро – ну прямо какое-то сумасшествие, – быстро-быстро заговорила миссис Клэппер. – Поезд спереди, поезд сзади, наш поезд посередине, никто не движется, а только свистит что-то – пс-с-с, пс-с-с, да жужжит. А вентиляторы не работают. Прямо посередине. Мы потеряли полчаса, если не больше. Так что извините, пожалуйста, что я опоздала.

– А я весь вечер ждал, – сказал мистер Ребек. Это была просто констатация факта, но миссис Клэппер восприняла это как робкий упрек и проявление жалости к себе.

– Хорошо, что вы немного побеспокоились. Это мешает располнеть, – она шагала так, словно все дороги были крутыми тропинками, взбегающими на холм. – И всё-таки я торопилась. Взгляните, у меня язык высунулся, как у собаки. Если я побегу быстрее, у меня удар случится. Тогда вы будете счастливы?

– Буду на улице танцевать, – сказал мистер Ребек. Они дошли до мавзолея и миссис Клэппер, как обычно, вытерла верхнюю ступеньку и присела с мощным удовлетворённым вздохом. Сняв туфлю, она принялась массировать пальцы, время от времени пошевеливая ими, чтобы проверить, помогает ли это.

– Они, вероятно, онемели, – сказала она, взглянув на мистера Ребека. – Мои пальцы не более чувствительны, чем сельдь пряного посола. А ещё я думаю, что у меня не в порядке свод. Вызовите скорую, Ребек, раздобудьте носилки и вывезите меня отсюда. Ну что вы стоите? – она схватила одной рукой измученные пальцы ноги и затрещала ими, словно скорлупками земляных орехов.

Мистер Ребек бестолково стоял перед этим бесхитростным воплощением женственности, поглощенным массированием пальцев ноги. Ножка миссис Клэппер, как он заметил, была маленькая и чистая, бросались в глаза только грубость лодыжки и пятки, которые развиваются, когда у человека существует привычка ходить дома босиком. Привлекательная ножка, короче говоря. Он почувствовал себя спокойней, когда женщина снова обулась.

– Вы не хотели бы немного воды? – спросил он. Миссис Клэппер жадно кивнула.

– А у вас есть? Принесите, – затем нахмурилась. – Минуточку. Вам придется аж к самым воротам идти, чтобы её набрать. Забудем об этом. Не так уж мне и пить хочется. Забудем.

Мистер Ребек улыбнулся и потрепал её по плечу.

– Да не бойтесь вы. Я вернусь через минуту.

Он оставил миссис Клэппер, взбежал по ступеням мавзолея и возвратился мгновение спустя с небольшой пластмассовой чашечкой. Затем он обогнул здание и прошёл ещё 20 ярдов до места, где на газоне у цветочной клумбы был установлен ржавый водопроводный кран. Он наполнил чашечку и зашагал обратно к мавзолею, где с некоторой изысканностью преподнес чашечку миссис Клэппер. – Я забыл ваш любимый букет, – объявил он, – но вы можете взять это домой и составить, какой хотите.