– Девушки, с которыми она делит комнату, просто милые, брызжущие весельем американки, увлекающиеся гольфом, баскетболом, гренками с сыром, рассказами Ричарда Хардинга Дэвиса и картинами Гибсона, – а она даже ни разу ни о чем подобном не слышала до того, как приехала сюда четыре месяца назад. У нее есть акварельный набросок виллы, выполненный ее отцом. Знаете, она отделана белой лепниной, с террасами, мраморными балюстрадами и разбитыми скульптурами, с падубовой рощей и фонтаном в центре. Только представьте, мисс Прескотт, что значит принадлежать такому месту, как это, и вдруг перенестись в такое место, как наш колледж, без друзей или хотя бы тех, кто знает о близких твоему сердцу вещах… Подумайте, как Вам было бы одиноко!

Пэтти с раскрасневшимися щеками подалась вперед, захваченная собственным красноречием. – Вы знаете, что такое Италия. Это нечто вроде болезни. Если однажды ее полюбишь, то уже не забудешь никогда и не сможешь быть счастливым, пока не вернешься туда. А для Оливии, кроме того, Италия – родной дом. Ничего другого она не ведает. И поначалу очень сложно сосредоточиться на математике, если постоянно мечтаешь о падубовых рощах, фонтанах, соловьях и… и прочих вещах.

Она сбивчиво умолкла, заметив, что мисс Прескотт внезапно откинулась в кресле, спрятав лицо в тени, и Пэтти померещилось, что она побледнела, а рука, державшая журнал, задрожала.

Пэтти вспыхнула от неловкости и попыталась припомнить, что такого она наговорила. Она вечно произносила слова, которые огорчали людей без всякого на то намерения. И вдруг в голове вспыхнула старая история со времен первого курса. Он был художником, жил в Италии и умер от римской лихорадки; мисс Прескотт уехала в Германию изучать математику и с тех пор ее ничто не волновало. История, как будто, вымышленная, но, возможно, не далека от истины. Не наткнулась ли она случайно на запретную тему, печально спрашивала себя Пэтти. Ну, естественно, – это как раз в ее духе.

Тишина становилась невыносимой. Она силилась придумать, что бы сказать, но на ум ничего не приходило, и она резко встала.

– Простите, мисс Прескотт, что отняла у Вас столько времени. Надеюсь, что я Вас не утомила. Доброй ночи.

Мисс Прескотт поднялась и взяла Пэтти за руку. – Доброй ночи, дорогая, и спасибо, что зашли ко мне. Я рада, что узнала об Оливии Коупленд. Я посмотрю, что можно предпринять по поводу геометрии и, кроме того, я буду рада узнать ее как… как друга, поскольку и мне когда-то была небезразлична Италия.

Пэтти мягко затворила дверь и на цыпочках проследовала к себе по тускло освещенным коридорам.

– Ты принесла спички? – донесся сонный голос из спальни Присциллы.

Пэтти вздрогнула. – Ох, спички! – Она засмеялась. – Нет, я о них забыла.

– Пэтти Уайатт, я еще не видела, чтобы ты хоть раз доводила до конца то, что начинала делать.

– И, тем не менее, сегодня вечером я довела одно дело до конца, – парировала Пэтти с легкой ноткой триумфа в голосе, – но я понятия не имею, как у меня это получилось, – искренне добавила она про себя.

Она легла в постель и уснула, действительно не понимая, какое великое дело доведено до конца, ибо, сама того не сознавая, она положила начало дружбе, которая должна была скрасить будущее существование одинокой первокурсницы и в равной степени одинокой преподавательницы.

XI. Местный колорит

Старшекурсницы за третьим столиком открыли для себя новое развлечение, с тем чтобы, пока Мэгги рыскала по кухне в поисках еды, скрасить утомительность ожидания. Игра называлась «местный колорит»[10] в честь знаменитой формулировки, данной Пэтти Уайатт на уроке английского: «Местный колорит – это такое понятие, которое придает обману достоверность». Цель игры заключалась в том, чтобы посмотреть, кто может наврать с три короба и не быть разоблаченным; но согласно единственному правилу попавшихся на удочку следовало вывести из заблуждения прежде, чем они выйдут из-за стола.

Пэтти была зачинщицей, чемпионкой и последней жертвой игры. От некоторых ее выдумок покраснел бы сам барон Мюнхгаузен. Свои истории она излагала с видом такой простодушной искренности, что наиболее возмутительные из них завоевывали доверие.

Первоначальный замысел игры, возможно, был довольно невинен, однако правило не всегда соблюдалось с той осмотрительностью, которая предполагалась, и по колледжу начали витать самые невероятные слухи. Председатель христианского общества призван в армию за то, что прогулял службу. Первая отличница в группе завалила экзамен по этике и даже не смогла пересдать. Кэти Фэйр приходится кузиной профессору Хичкоку и в глаза называет его «Томми». Эти и еще худшие истории становились достоянием общественности, и даже инсинуации относительно педагогического состава, придуманные исключительно для студенческого пользования, стали достигать ушей самих преподавателей.

Однажды Пэтти заскочила по какой-то комитетской надобности в класс, где занимались младшие курсы, и увидела, что дети, подобно их старшим товарищам, угощаются лакомыми кусочками сплетен колледжа.

– Вчера я слышала одну забавную вещь о профессоре Уинтерсе, – заговорила одна второкурсница.

– Расскажи нам. Что там произошло? – воскликнул хор голосов.

– Мне бы хотелось услышать что-нибудь забавное о профессоре Уинтерсе, – он самый серьезный человек, которого мне приходилось видеть, – заметила некая первокурсница.

– Ну, – продолжила второкурсница, – кажется, он собирался жениться на прошлой неделе, все приглашения были отправлены, все подарки получены, когда невеста заболела свинкой.

– Правда? Как смешно! – хором сказали довольные слушатели.

– Да – для обеих сторон: священник никогда не болел свинкой, поэтому церемонию пришлось отложить.

Кровь застыла в жилах Пэтти. Она узнала эту историю, которая была из числа ее собственных «детищ», только лишенная несущественных украшений.

– Где, черт возьми, ты услыхала такую нелепость? – спросила она сурово.

– Я слышала, как Люсиль Картер рассказывала ее вчера в комнате Бонни Коннот, где устраивалась вечеринка со сливочной помадкой, – смело ответила второкурсница, уверенная в авторитетности источника.

Пэтти проворчала: – И я полагаю, что к этому времени каждая из этой чертовой дюжины девиц растрезвонила о ней еще дюжине, и только границы кампуса не позволяют ей выходить за его пределы. Итак, в этой истории нет ни слова правды. Люсиль Картер не знает, о чем говорит. Ага! Так я ей и поверила! – прибавила она с потрясающим пренебрежением. – Разве профессор Уинтерс похож на человека, который осмелится сделать девушке предложение, не говоря о том, чтобы на ней жениться? – И, гордо покинув класс, она поднялась в одноместную комнату, где проживала Люсиль.

– Люсиль, – сказала Пэтти, – ты зачем распространяешь историю о заболевшей свинкой невесте профессора Уинтерса?

– Ты сама мне ее рассказала, – немного запальчиво ответила Люсиль. Она была доверчивым созданием, все воспринимавшим в высшей степени буквально, и в далеком воображаемом царстве «местного колорита» она всегда была не в своей стихии.

– Я рассказала ее тебе! – произнесла Пэтти возмущенно. – Дурочка, ты же не станешь говорить, что ты этому поверила? Я просто играла в «местный колорит».

– Откуда мне было знать? Ты рассказывала так, словно это была правда.

– Ну конечно, – подтвердила Пэтти, – в этом смысл игры. Если бы я рассказывала неправдоподобно, ты бы мне не поверила.

– Но ты ведь не сказала, что это неправда. Ты не соблюдаешь правило.

– Я не считала, что это необходимо. Мне и в голову не могло прийти, что кто-нибудь поверит в этакую чепуху.

– Не понимаю, в чем моя вина.

– Разумеется, ты виновата. Тебе не следует распускать зловредные небылицы про учителей, это неуважительно. Теперь история гуляет по всему колледжу, и профессор Уинтерс, вероятно, сам ее уже слышал. Поспорим, что в отместку он срежет тебя на выпускных экзаменах. – И Пэтти отправилась домой, покинув Люсиль в раскаянии и совершенном негодовании.