— Кажется, полдень, — объявила она. — Неприлично будет заставлять Хэтти ждать.

— Уже второй завтрак?

— Боюсь, что да, — сказала тетя Клара и встала из-за столика. — Пора немножко подкрепиться.

— Иди, тетя Клара. Я сейчас тоже присоединюсь.

Провожая взглядом тетю Клару, Барбер внезапно понял, что разговор окончен. И, что того хуже, понял, что он больше ничего не узнает. Он выложил все свои козыри за один присест, а других подарков, кроме этого особняка, которыми можно было бы ее задобрить и уговорить продолжить рассказ, у него больше не осталось.

Он собрал карты со стола, перемешал колоду и разложил пасьянс «солитэр». Соли… соло… «Солли, круглый сирота», прокаламбурил он про себя. Барбер решил раскладывать пасьянс, пока он не сойдется, и просидел за этим занятием больше часа. Второй завтрак к тому времени уже кончился, но это было не важно. Впервые в жизни ему не хотелось есть.

Барбер поведал мне эту историю за завтраком в гостиничном кафе. Было воскресенье, и мы так заговорились, что совершенно забыли о времени. Допив по последней чашке кофе, мы поднялись на лифте за вещами Барбера, и тут от досказал мне, чем все кончилось. Тетя Клара умерла в 1943 году. Хэтти Ньюкоум, как и решено было, получила Клифф-хаус, где и жила до конца пятидесятых годов в остатках ветхой роскоши, управляя роем внучат, занявших все комнаты особняка. После ее смерти в 1951 году ее зять Фред Робинсон продал землю строительной компании, и старый дом тотчас же снесли. За полтора года поместье поделили на двадцать участков площадью по пол-акра, и на каждом участке вырос новенький дом, как две капли воды похожий на остальные девятнадцать.

— Если бы вы знали, что этим кончится, — спросил я, — вы бы все равно отдали свой дом?

— Безусловно, — ответил Барбер, поджигая потухшую сигару и пуская в воздух облачко дыма. — Я никогда не сожалел о своем решении. Нам редко представляется случай сделать что-либо особенное, и я рад, что не упустил его. Если уж говорить начистоту, пожалуй, то, что я отдал этот дом Хэтти Ньюкоум, было чуть ли не самым достойным поступком в моей жизни.

Мы уже стояли у гостиничного подъезда и ждали, пока швейцар поймает такси. Когда пришло время прощаться, Барбер почему-то еле сдерживал слезы. Я подумал, что это запоздалая реакция на причину нашей встречи и наши многочисленные разговоры: должно быть, слишком много впечатлений за выходные. Но, разумеется, я и понятия не имел о том, что он пережил за эти два дня, у меня не могло быть и тени догадки. Он прощался с сыном, а я просто провожал нового знакомого, человека, которого впервые увидел два дня назад. Перед подъездом стояло такси, счетчик неумолимо отстукивал цифры, швейцар грузил его вещи в багажник. Барбер хотел было обнять меня на прощание, но в последний момент передумал, неуклюже взял за плечи и крепко стиснул.

— Обо всем этом я рассказал только тебе, — признался он. — Спасибо, что ты меня выслушал. У меня такое чувство… как бы это сказать… такое чувство, что теперь мы как-то связаны.

— Эти дни были очень насыщенными, будет о чем подумать, — сказал я.

— Да-да, насыщенными. Таких у меня еще не было. После этого Барбер упрятал свое громадное тело в салон, обернувшись, поднял вверх на прощание два больших пальца и исчез в потоке машин. Я тогда не думал, что мы снова увидимся. Мы все обсудили, все выяснили, что нужно было. И на этом, казалось, можно было поставить точку. Даже когда через неделю я получил по почте рукопись «Кеплеровской крови», то воспринял это не как продолжение того, под чем мы вроде бы подели черту, а как последний изящный штрих к нашей встрече. Барбер обещал мне прислать свою рукопись, и, когда прислал, я счел это обычной вежливостью. На следующий день я написал ему письмо с благодарностью за посылку, повторил, что очень рад был познакомиться, и на этом, как мне казалось, завершил наше общение.

Моя райская жизнь в Китайском квартале продолжалась. Китти танцевала и училась в Джуллиарде, а я по-прежнему занимался сочинительством и гулял по городу. Шли дни: уже миновали праздники: День Колумба, День благодарения, потом Рождество и Новый год. И вот однажды утром, где-то в середине января, раздался звонок — у телефона был Барбер. Я спросил, откуда он звонит. Из Нью-Йорка, ответил он, и в его голосе звучало радостное возбуждение.

— Если вы не заняты, — сказал я, — было бы замечательно встретиться снова.

— Да, я очень надеюсь, что мы встретимся. Только не надо из-за меня менять ваши планы. Я некоторое время побуду здесь.

— В вашем университете, видимо, долгие каникулы.

— Вообще-то, я снова взял отпуск. До следующего сентября, а до этого думал пожить в Нью-Йорке. Я снял квартиру на Десятой улице, в районе между пятой и Шестой авеню.

— Прекрасное место. Я мимо него часто прохожу.

— Уютное и живописное, как говорится в рекламе. Я перебрался сюда только вчера вечером, и мне здесь очень понравилось. Непременно жду вас с Китти у себя.

— Мы с удовольствием зайдем. Только назовите день, и мы придем.

— Отлично. Я позвоню еще на неделе, вот только устроюсь как следует. Хочу с тобой обмозговать одну идею.

— Сомневаюсь, что у меня много мозгов, но все, что есть, в вашем распоряжении.

Дня через три-четыре мы с Китти отправились к Барберу на обед и послед этого стали видеться часто. Инициативу в наших дружеских отношениях поначалу проявлял всегда он. Барбер приглашал нас в рестораны, кино, на концерты, брал с собой на воскресные загородные пикники, и столько в нем было доброжелательности и искренности, что мы никогда не отказывались. Неизменно появляясь всюду в своих бесподобных шляпах, неустанно рассказывая анекдоты, гордо не замечая замешательства, сопровождавшего его во всех людных местах, Барбер словно бы взял нас под свое крыло и относился к нам по-отечески. Поскольку мы с Китти были сиротами, то такое отношение нас весьма устраивало.

При первой нашей встрече Барбер сказал, что с имуществом Эффинга усе улажено. Сказал, что получил немалую сумму денег и впервые в жизни перестал зависеть от работы. Если все выйдет так, как он надеется, то ему не придется преподавать по меньшей мере два-три года.

— Буду жить в свое удовольствие, — сказал он, — и постараюсь делать это по максимуму.

— Со всеми деньгами Эффинга я-то думал, что вы сможете вообще больше не работать, — удивился я.

— Увы, налоги на наследство, налоги на недвижимость, гонорары юристам, другие расходы, о которых я и не подозревал… На все это ушла кругленькая сумма. И осталось совсем не так много, как мы предполагали.

— То есть это были даже не миллионы?

— Куда там. Скорее тысячи. Когда все было обговорено и оплачено, у нас с миссис Юм осталось примерно по сорок шесть тысяч долларов.

— А я-то по наивности считал, что он самый богатый человек в Нью-Йорке. Он намекал на баснословные суммы, — заметил я.

— Да, пожалуй, он был склонен к преувеличению. Но уж не мне на него за это обижаться. В наследство от человека, с которым ни разу не виделся, я получил сорок шесть тысяч. Такой суммы денег у меня никогда не было. Это колоссальное состояние, редкостный подарок судьбы.

Барбер признался нам, что последние три года пишет книгу о Томасе Хэрриоте. Он предполагал, что при прежнем положении дел ему потребовалось бы на нее еще два года, но теперь, когда нет необходимости преподавать, надеется справиться с этим к середине лета, всего за полгода с небольшим. Так мы подошли к его замыслу, о котором он упомянул по телефону. Барбер был увлечен своей идеей только пару недель и, прежде чем начать обдумывать ее всерьез, хотел знать мое мнение. К ее осуществлению он приступит после завершения книги о Хэрриоте, но если за нее браться, придется о многом позаботиться.

— Думаю, все сводится к одному вопросу, — сказал он, — и надеюсь, что твой ответ мне поможет. При сложившихся обстоятельствах я могу доверять только твоему мнению.