Есть основания предполагать, что подобные случаи инициативных действий были и в других приграничных округах, но они, конечно, не могли оказать решающего влияния на ход боевых действий. Возможности для организации отпора врагу были упущены нами в роковые предвоенные месяцы.

Особенную тревогу переживали тогда мы, руководящие работники ПВО. Широкая сеть постов ВНОС подробно сообщала обо всех полетах немецких разведывательных самолетов над территорией наших приграничных округов. Эти данные наносились на специальные карты и немедленно докладывались в Генеральный штаб. Очень часто нам отвечали: "Уже знаем. Не беспокойтесь".

Мы имели категорическое приказание не открывать огня по немецким самолетам. Наши истребители получили указание: в случае встречи с немецкими самолетами не трогать их, а предлагать им приземлиться на любой из наших аэродромов. Однако такие предложения немцами, конечно, не принимались, они спокойно уходили на свою территорию, на прощание помахивая рукой нашим летчикам.

По приказу командующего войсками Прибалтийского военного округа Ф. И. Кузнецова вводилось затемнение городов и отдельных объектов, имеющих военное значение. Я сразу же по телефону доложил об этом начальнику Генерального штаба Г. К. Жукову, чтобы получить разрешение на проведение таких затемнений и в других приграничных округах. В ответ услышал ругань и угрозы в адрес Кузнецова. Через некоторое время командующему Прибалтийским округом было дано указание отменить этот приказ.

За несколько дней до начала войны я случайно встретился в Москве с командующим войсками Белорусского военного особого округа Д. Г. Павловым, которого я хорошо знал по совместной работе в наркомате обороны и по боям в Испании.

- Как у вас дела? - спросил я его.

- Войска округа топают на различных тактических батальонных и полковых учениях, - ответил Павлов. - Все у нас нормально. Вот воспользовался спокойной обстановкой, приехал в Москву по разным мелочам.

В таком благодушном настроении находился командующий одним из важнейших приграничных военных округов.

В тот же день я был на приеме у заместителя наркома обороны Г. И. Кулика. Разговор коснулся последних сводок Генерального штаба о продолжающемся усиленном сосредоточении немецких войск, их штабов и тылов у наших западных границ. Данные были правдивыми - в них указывались номера немецких корпусов, пехотных и танковых дивизий. Кулик по этому поводу сказал:

- Это большая политика, не нашего ума дело!

И это говорил заместитель наркома обороны!

Сталин по-прежнему полагал, что война между фашистской Германией и Советским Союзом может возникнуть только в результате провокации со стороны фашистских военных реваншистов, и больше всего боялся этих провокаций. Как известно, Сталин любил все решать сам. Он мало считался с мнением других. Если бы он собрал в эти дни военных деятелей, посоветовался с ними, кто знает, может быть, и не произошло бы трагического просчета.

Сталин, безусловно, совершил тогда тягчайшую ошибку в оценке военно-политической обстановки, и по его вине страна оказалась в смертельной опасности.

Огромных жертв стоила советскому народу эта ошибка.

Во многом был виновен и Молотов, с декабря 1930 года занимавший должность Председателя Совета Народных Комиссаров и председателя Совета труда и обороны, а с мая 1939 года по совместительству и Народный комиссар иностранных дел.

Невольно вспоминается, с какими трудностями решались некоторые вопросы, связанные с обороной, на заседаниях, проводимых Молотовым в канун Великой Отечественной войны. Он тоже должен держать ответ за то, что мы пришли неподготовленными к войне.

Если бы вероломно напавшие на нас немецко-фашистские захватчики на рассвете 22 июня 1941 года встретили организованный отпор наших войск на подготовленных оборонительных рубежах, если бы по врагу нанесла удары наша авиация, заблаговременно перебазированная, рассредоточенная на полевых аэродромах, если бы вся система управления войсками была приведена в соответствие с обстановкой, мы не понесли бы в первые месяцы войны столь больших потерь в людях и боевой технике. Тогда ход войны сложился бы совершенно иначе. Не были бы отданы врагу огромные территории советской земли, народу не пришлось бы переносить столько страданий и тягот.

Гром грянул.

Обстановка изо дня в день осложнялась, а нас, руководящих работников наркомата обороны, никто не собирал. Новых установок не было, а старые выглядели так: войны не будет, надо лишь остерегаться возможных провокаций со стороны гитлеровских войск; огня зенитной артиллерии не открывать, немецких самолетов не сбивать...

Утром 21 июня 1941 года по пути на службу я раздумывал, как распланировать субботний вечер и воскресный день, чтобы и поработать над докладной запиской и вместе с тем возможно лучше отдохнуть.

Москва жила мирной жизнью. Трамваи, троллейбусы и автобусы шли переполненными. Люди спешили на работу. Погода была ясная, солнечная.

День прошел, как обычно, в потоке текущих дел. К начальству попасть не удалось, меня обещали принять с докладом только в понедельник или вторник. Папка с бумагами, не терпящими отлагательств, заняла свое место в массивном сейфе.

На душе было неспокойно. К концу дня получили приказание, чтобы все ответственные работники находились в своих служебных кабинетах до особого распоряжения.

Поздно вечером по службе ВНОС стали поступать сообщения с западных границ о том, что в расположении немцев слышится усиленный шум моторов в различных направлениях. Из какого-то округа сообщили даже, что в ряде мест немцы делают проходы в проволоке. Мы передали сведения в Генеральный штаб. Тем не менее никаких новых распоряжений не поступало.

Всю ночь мы не спали. Вести с границ поступали все более тревожные. Около четырех часов получили первое сообщение о бомбежке вражеской авиацией Севастополя. Вскоре через ВНОС поступили сведения о воздушных налетах на Виндаву и Либаву. Я позвонил Народному комиссару обороны С. К. Тимошенко и попросил принять меня немедленно по особо важному делу. Через несколько минут я уже был у него с данными о бомбежках целого ряда наших городов. В кабинете наркома находился и начальник Главного политического управления Л. 3. Мехлис.

Я доложил все имевшиеся в моем распоряжении данные о действиях авиации противника. Не высказав никаких замечаний по моему докладу, нарком подал мне большой блокнот и предложил изложить донесение в письменном виде. Когда я писал, за спиной стоял Мехлис и следил, точно ли я излагаю то, что говорил. После того как я закончил, Мехлис предложил подписаться. Я поставил свою подпись, и мне разрешили продолжать исполнять текущие обязанности.

Я вышел из кабинета с камнем на сердце. Меня поразило, что в столь серьезной обстановке народный комиссар не поставил никакой задачи войскам ПВО, не дал никаких указаний. Мне тогда показалось: ему не верилось, что война действительно началась. Зачем нужно было в это время, когда дорога каждая минута, краткий и ясный устный доклад обращать в письменный документ?

Мозг работал лихорадочно. Было ясно, что война началась, признает это нарком обороны или не признает. Я обдумывал, с чего начать, что нужно делать в первую очередь. Конечно, надо прежде всего, подготовиться к отражению налетов вражеской авиации на важнейшие объекты нашей страны. Вспомнилось, что целый ряд самых срочных вопросов, о которых я докладывал в последние дни в наркомате, были отложены высшими инстанциями и не рассмотрены. Я негодовал: упущено время. Теперь нельзя терять ни минуты.

Шофер на предельной скорости гнал машину по безлюдной Москве. Город еще спал мирным сном. По-летнему были раскрыты окна. Дворники сонно поливали улицы. Миллионы людей еще ничего не знали о начавшейся войне. Меня охватил ужас при мысли, что враг может внезапно обрушить бомбы и на столицу. Тронув шофера за плечо, я попросил его ехать еще быстрее.

На моем рабочем столе лежало уже много телеграфных лент с донесениями о бомбежках все новых и новых городов от Финского залива до берегов Черного моря.